Анатолий Алексин - Записки Эльвиры
Однажды я поинтересовалась:
— Лена, а кем ты будешь?
— Пока санитаркой, — ответила она.
— Санитаркой?!
Я вспомнила, как мама часто говорила папе: «Ты бы, конечно, хотел искалечить ее жизнь? Сделать из нее токаря, слесаря… Или какую-нибудь там санитарку!»
У Лены, однако, вид был не «искалеченный». Она мурлыкала себе под нос очередную модную песенку из кинофильма.
— Почему ты не переждала год? — спросила я. — А потом бы опять в институт…
— Мне нельзя пережидать, — ответила Лена. — Я деньги должна домой приносить: или стипендию, или зарплату. Отца нет. И двое братишек маленьких… Такое вот дело.
Я недоверчиво оглядела Лену. Мне нравились ее платья — простые, сшитые со вкусом, но без всяких претензий. Они шли к ее задиристому личику и спортивной фигуре. Лена поняла мой взгляд.
— Платья я сама шью. Портнихи дорого берут. Ну раз, думаю, такое дело — сама научусь шить. И научилась. Ничего, да?
Лена двумя пальцами приподняла край юбки и гордо прошлась по комнате.
— И прическа у тебя по последнему слову, — высказалась я словами Риммы Васильевны.
— По последнему слову? — Лена фыркнула. — Да я под мальчишку с пятого класса стригусь.
— Подтверждаю, — сказала Мария Федоровна. — Так что мода эта, вероятно, от Лены пошла.
Бывшая любимая ученица приходила к Марии Федоровне прямо с работы. Она, как хозяйка, придирчиво оглядывала комнату и тут же начинала вытирать клеенку, подметать пол. Я старалась помогать ей.
— Сколько крошек на столе! Будто для голубей насыпали… Сколько пыли на полу! — приговаривала она.
А я помалкивала… Ведь не могла же я сознаться, что только недавно убирала комнату и даже умудрилась выпачкать руки и платье. Лена не надевала передник, не засучивала рукава — и все же оставалась такой чистенькой, словно не касалась тряпки и веника. Потом она ставила Марии Федоровне термометр, хоть и это я успевала сделать до ее прихода. Мария Федоровна оправдывалась передо мной:
— Ничего, измерим еще раз. Доставим ей удовольствие.
Лена шла на кухню и принималась готовить обед. Я хотела помочь ей — и все делала невпопад. Но она не сердилась, а только подмигивала мне своими подвижными серыми глазами:
— Соль нужна, безусловно. Но только попозже. И не целая ложка, а совсем чуточку — на кончике ножа. Влюбилась ты, что ли?.. И лук пригодится. Да не в кожуре ведь его варить. Дай я очищу, а то вся исплачешься.
И она «раздевала» луковицу так проворно, так быстро, что ни одна слезинка не успевала появиться в глазах.
Работа у Лены шла как-то легко и весело, без всякого напряжения. Смотреть было приятно… И немного завидно.
Да, моя помощь не нужна была Марии Федоровне. Совсем не нужна… И все-таки она просила меня приходить. Каждый вечер, прощаясь, она говорила:
— Завтра жду тебя, Вира. Если сможешь, обязательно приходи. Мне с тобой легче будет. — Склонив голову набок, она немного выжидала и потом спрашивала: — Тебе это ясно?
Нет, тогда мне еще не было ясно, зачем звала меня к себе Мария Федоровна. И только сейчас, два года спустя, я, пожалуй, кое-что поняла.
Вернувшись с кухни, Лена говорила:
— Ну, мы с Эльвирой приготовили обед. Теперь отдохнуть можно.
Отдохнуть — это значило подсесть к дивану и начать разговор о книгах.
У нас дома книг было много. Мама ночами стояла в очередях, чтобы подписаться на новые собрания сочинений. Некоторые, особо дефицитные, книги ей доставала Римма Васильевна. Сама она, должно быть, никогда не читала, но редкими книгами очень интересовалась, потому что и это считала «последним словом моды». Литературу она оценивала главным образом по внешнему виду.
— Любой ценой подпишитесь на Ожешко, — говорила она маме. — Представьте себе: молочный цвет с золотым тиснением. Это же будет чудесно гармонировать с вашим новым абажуром…
Мама даже купила большой книжный шкаф. Расстановкой книг в шкафу руководила Римма Васильевна.
— Ну что вы?! — восклицала она. — Разве можно Тургенева рядом с Гоголем? Они же несовместимы! Совершенно разные стили: один — зеленый, другой — синий. Надо поставить между ними Джека Лондона. Он голубовато-серый, и мы, таким образом, добьемся постепенности перехода одного цвета в другой.
Собрания сочинений в шкафу сверкали и переливались золотыми и серебряными корешками.
Но дверцы шкафа были заперты наглухо, и где находился ключ, никто, кроме мамы, не знал.
— Книги — это лучшее украшение комнаты. Они придают дому интеллектуальный блеск! — говорила мама. — Не для того же я ночь простояла в очереди, чтобы вы их читали. И истрепывали… Одолжите у знакомых, пойдите в библиотеку…
Тащиться в библиотеку мне было лень.
Первое время папа возмущался.
— Где ключ? Скажи, где ключ?! — требовал он.
— Я бросила его в колодец, — вызывающе отвечала мама. — Теперь книги замурованы в шкафу, как Аида и Радамес.
Папа грозился позвать стекольщика, чтобы тот алмазом вырезал стекла и освободил книги из заточения.
— Ты позовешь стекольщика, а я позову милицию, — отвечала мама.
Папа, как всегда, «уставал бороться» и замолкал.
Как только Мария Федоровна и Лена начинали беседовать о литературе, я старалась незаметно ускользнуть домой или делала вид, что занята чем-то на кухне. Если же Мария Федоровна нарочно удерживала меня в комнате, я вдруг вспоминала, что ей давно уже пора принимать лекарство, или менять грелку, или просто отдыхать…
Но долго хитрить было нельзя. Я решила включиться хотя бы в одну из бесед и доказать, что тоже кое-что смыслю в литературе.
Однажды вечером, уже собираясь домой, Лена сказала:
— Завтра у нас читательская конференция: «Труд как главный фактор и его отображение через галерею художественных образов». Придумали же названьице! Да и «галерея художественных образов» длинновата.
— Так обо всех и будешь рассказывать? — удивилась Мария Федоровна. — Тебе и недели не хватит.
— Сказали, опираться на книги последних лет.
— Ну и на что же ты обопрешься?
— Вот на это! Но надо освежить в памяти…
Она подошла к полке и вытащила два тома.
— Еще возьму «Спутников»… Можно?
— Это о труде?
— Как смотреть! По-моему, о труде… О самом тяжелом. О ратном. Красиво звучит? Может быть. Но так на самом деле и есть. Вы согласны?
— Согласна.
— Тогда я возьму. Мне ведь только освежить… Борьку с Женькой уложу спать и почитаю.
— Бери и скрывайся. Пока Сергей не пришел.
К одной из многочисленных полок был прикреплен квадратный листок ватмана, а на нем тушью аккуратно выведено:
Не шарь по полкам жадным взглядом,
Здесь не даются книги на дом.
Лишь безнадежный идиот
Знакомым книги раздает.
— Студенческое творчество, — сказала Мария Федоровна.
— Это он персонально для меня. — Лена с трудом вытащила еще одну книгу, плотно зажатую соседними томами. — Кто же у вас, кроме меня, полки жадными глазами обшаривает? Может, Эльвира?
— Да нет… Она очень спокойна в этом отношении, — как бы одобряя мое спокойствие, сказала Мария Федоровна.
Но было в ее словах что-то такое, почти неуловимое, от чего уши мои стали, кажется, одного цвета с моими старыми красными клипсами. Хотя проверить это было трудно, поскольку еще накануне я подарила эти клипсы соседскому мальчишке: он любил играть в дикарей.
Лена разглядывала книжную полку, смешно морща нос и задумчиво почесывая свой мальчишеский затылок.
— Что же делать, а? Брешь образовалась. Небольшая, правда, но все-таки… Я ее книжками из второго ряда заткну. Сергей Сергеич ничего не заметит. Ладно?
Мария Федоровна сверкнула своими неестественно белыми зубами.
В тот же день вечером я прибежала к Нелли.
Она встретила меня в пестром халате, который упорно называла «персидским», хотя купила его в магазине готового платья на Петровке. Казалось, Нелли только что пришла с ночного бала, где ей всю голову усыпали серпантином и конфетти. Но на самом деле это были обыкновеннейшие бумажки, на которые она накручивала перед сном свои довольно-таки редкие волосы, чтобы днем они казались погуще и попышней.
— Фу, как от тебя валерьянкой пахнет! И еще какой-то медицинской гадостью. Погрязла в лекарствах? И охота тебе возиться со всякими доходягами!
Мне стало обидно за добрую Марию Федоровну.
— Валерьянкой не может пахнуть, — сказала я. — И лекарствами тоже. У тебя просто галлюцинации.
— Ну уж прости, миленькая! У меня тончайшее обоняние.
Нелли с наслаждением понюхала собственные руки. А потом игриво осведомилась:
— Как, между прочим, твой доцент? Ничего себе?
— Как он «себе» — не знаю, а мне… что-то не очень…
— Дорожки песком посыпает?
— Почему? Ему не больше тридцати трех.
