Тамара Лихоталь - Не сказка про белых гусей
…Летели гуси. А навстречу им — гусь.
— Сколько вас?
— Столько. Да еще пол-столька. Да еще четверть столька. Не хочешь — не надо.
…Столько, да еще пол-столька, да четверть столька… Не хочешь — не надо.
Так. Значит, четверть столька, да пол-столька. А столько — это сколько? Да ведь это столько, да еще пол-столька. А гусь? Тот, который навстречу. Как это я про него забыла! Ага! Погоди, кажется, мы и сами будем хмыкать!
Летите, гуси, веселые гуси с белоснежными крыльями. Я знаю, сколько вас! Летите своей дорогой по синему небу. Счастливого пути!
И откуда только он их выкапывает, эти задачки — мой батька. Я тоже люблю хитроумные задачи. Ребята удивляются. А я, правда, люблю. Сижу и думаю, стиснув руками голову, когда догонят друг дружку поезда, идущие из города М. в город Н., и наполнятся бассейны, о которых написано в нашем задачнике. Вот-вот сейчас додумаюсь. Вот сейчас. В такую минуту я очень не люблю, если меня трогают, говорят со мной. Мне хочется крикнуть: «Не мешайте! Я сейчас придумаю. Постойте! Я сейчас!»
И я действительно придумываю. И меня охватывает радость.
— Верно! — говорит Христофор Иннокентьевич, потирая руки. — Верно. Вы нашли самое красивое решение.
И ребята привыкли, что я всегда решаю. Если на дом задала трудная задача, все ждут утром меня: «Вот придет Топик!»
Я прихожу и объясняю.
Христофор Иннокентьевич хвалит меня. А однажды я слышала как он сказал нашей учительнице пения, веселой румяной старушке.
— Знаете, Любовь Тимофеевна, дети из народа бывают очень талантливы.
Дети из народа — это я!
Отец мой — кузнец. Он работает на «Арсенале революции», как и большинство мужчин нашего поселка. Он, правда, совсем не похож на кузнеца — небольшого роста, жилистый, косолапый, он ходит враскачку.
— Вон наш батька пылит, — говорит мама, выглядывая в окошко. Она торопится к печке, а я бегу встречать отца.
— Здорово, дочка, — говорит он, наклоняясь ко мне: я ведь тоже маленькая — в отца. Наверное, за маленький рост ребята и прозвали меня Топиком. Мама как услышала, удивлялась: «Почему Топик? Раньше так собак звали».
Но я ни капли не обижаюсь. Стоит ребятам закричать под окошком: «Топик!» — я хватаю пальтишко и выскакиваю. А еще обо мне говорят: «Батькина дочка». Это верно. Я похожа на отца. Даже ресницы у меня — вот огорчение — не черные и длинные, как у мамы, а светлые, коротенькие, будто подстриженные.
Только ноги у меня не кривые, как у батьки, а прямые.
«Выравнялась, слава богу, — говорит мама, — а у маленькой — так рахит был».
Рахит — это я знаю. Как идти от нас на Севбаз, на углу — барак, длинный, как поезд, дом. Белье на веревках. А под окошками на пыльной травке — ребятишки, белобрысые, черноволосые, даже рыжие есть. Головы и глаза — разные. А ноги у всех одинаковые — колесом. И голые пупы на вздутых животах.
Вечером, укладываясь спать, я снимаю чулки и смотрю на свои ноги. Это очень хорошо, что они у меня прямые! На кривых разве догонишь Сережку Крайнова.
— Ну, как дела, дочка? — спрашивает отец. Раскачиваясь, он поглядывает из-под светлых ресниц маленькими острыми глазками. Однажды, сидя за стопкой водки у нас в комнатке, отец сказал дяде Степану, своему сменщику: «Я тебя, брат, насквозь вижу. Ты подумал, а я — вижу». И я верю этому. Ох, он и хитрый — мой батька! Вроде и не смотрит совсем. Только щурится — так ему насквозь видать. Ему не соврешь. Маме я могу соврать. По мелочам, конечно.
«Замерзла?»
«Не, что ты, мы ведь в школе были». — А на самом деле мы ходили на субботник. Убирали пустырь. Там собираются строить ясли, чтобы раскрепостить женщин. Ну разве могла я не пойти? Промерзли мы, конечно, как собаки. Но зачем же говорить об этом маме?
Мама — это мама. Проснешься утром, а она уже печку затопила и сготовила. Целый день что-то чистит, скребет, моет. То и дело под нашим окошком пузырятся на ветру наволочки и смешно болтают рукавами отцовы рубашки.
«Чисто Шура стирает», — судачат на лавочках.
«Жевелем небось».
«Нет, жевель — это обман. От него только порча белью. Она руками — Шура-то», — вступается за маму наша соседка, Макарьиха.
Мама — это мама. Ее можно и обнять, и прижаться к ней. Сейчас, правда, я это редко делаю. Мама грустно говорит, что я отошла от нее. Но я совсем не отошла. Я очень люблю ее, но я просто стала большой. А раньше чуть что — к маме. И сразу все проходит. Если болит что-нибудь — боль, если страшно — страх.
Мама у меня красивая. Особенно вечером, когда снимет платок и причесывает на ночь свои густые черные волосы. Они падают по спине тяжелыми волнами, шелковистые, мягкие. Я люблю их гладить.
— Какие у тебя косы! — не перестаю я удивляться. — У нас в школе ни у кого таких нет!
— Отстань, спутаешь! — смущенно улыбается мама. — Это раньше, когда я молода была, а теперь… — машет она рукой и набрасывает на голову платок.
Батька мой хоть и небольшой, но сильный. Я знаю — мама об этом не раз рассказывала. Это, правда, было давно, еще в царское время, но не важно ведь — когда. Так вот, мой батька один долгое время удерживал дверь, в которую рвалось несколько дюжих полицейских. В доме не было ничего особенного. Несколько дней в нем жил тайком один приезжий партиец. Он, правда, уже успел скрыться, — предупредил его конторщик, сочувствовавший революционерам, — но далеко уйти он не сумел. Если бы шпики узнали, что того человека в доме нет, они бросились бы в погоню и, может, схватили бы его. И вот мой батька старательно охранял дверь пустого дома. Его потом здорово избили и посадили в тюрьму, но тот человек благополучно ушел. А еще был случай, когда отца столкнули под лед кулаки. Это уже было позднее. Я тогда маленькая была — и знаю этот случай тоже по маминым рассказам. Отца послали в село. Он шел из одной деревни в другую. И вот на дороге к нему пристали трое. Пошли вместе, а когда стали переходить по льду речку, столкнули его в прорубь. Убивать не хотели — ведь тогда будут искать убийц. А так вроде — сам утонул. Отец ухватился за кромку льда, а они сапогами давай бить по пальцам. Тогда он нырнул под лед, проплыл и вылез уже в другой проруби: да и то не сразу, а только нос высовывал потихоньку, чтоб дышать. И так продержался, пока они не ушли.
Но странное дело: в том, что мой батька — сильный, убедили меня не эти рассказы, а один случай в раннем детстве.
Не помню, где мы жили тогда и куда ехали. В моей памяти сохранилась только удивительно длинная топкая дорога. Она тянется вдаль, где висит клочкастое хмурое небо. Мы идем, идем, идем, а небо все на месте — так же далеко, и нет нашему пути конца и края. Я с трудом передвигаю ноги. Мне зябко, мокрый ветер бьет в лицо, я закрываю на ходу глаза, чтобы не видеть этой нескончаемой дороги. Но стоит мне на минуту открыть их — я вижу отца. Он шагает впереди. В руках у него деревянный чемодан, а на спине — горбом, огромный тюк с нашими пожитками. Я шагаю, едва передвигая тяжелые ноги, и все пытаюсь вспомнить, на кого же похож сейчас мой батька. Такая лошадь с горбом. Я видела эту диковинную лошадь в книжке у одной девчонки. Она как-то чудно называется, эта горбатая лошадь. Там же в книжке было написано — как.
Я недавно выучилась читать. Старшие ребята показали мне буквы, а потом буквы сами по себе стали складываться в слова. Это было удивительно и очень странно. Идешь по улице — везде обыкновенные дома. И вдруг на каком-нибудь доме — доска. А на доске — буквы. Вот эта крюка-закорюка «б». Эти палки углом — «у». Если остановиться, задрав голову, и сложить их вместе, получится: «БУ-ЛО-ЧНАЯ». Интересно. Но главное, смешно. Потому что в этой булочной нет никаких булок, а если постоять в очереди — по карточкам можно получить черный, мягкий, как глина, хлеб. А бывает еще смешней: написано — я несколько раз читала — «МЯ-СО». Но мяса там никогда не бывает. В пустом подвале скучают закутанные с ног до головы во что попало продавцы. А иногда туда привозят картошку. Это сразу известно по густому душному запаху и еще потому, что возле магазина тотчас же вырастает длинный хвост очереди.
Я перечитала все вывески на ближайших улицах. Прочитала и надпись возле картинки с горбатой лошадью. Как же ее зовут? Странное слово вертится и вертится у меня в голове. Но я не могу его вспомнить. Я ничего уже не могу, даже открыть глаза. Мама тащит меня за руку, и я, смежив ресницы, с огромным усилием вытаскиваю из скользкой грязи то одну, то другую ногу.
— Доченька, — шепчет мама. — Танюшенька, ну еще немного, скоро станция. Сядем на поезд…
Она перекидывает с плеча на плечо тяжелые узлы, поправляет на мне платок.
— Боже мой, какая ты горячая!
Ну, какая же я горячая, когда внутри меня — холод, прямо-таки мороз! Я дробно стучу зубами. Мне ничего не надо — только лечь и согреться или на худой конец просто лечь. Где она, эта станция? Впереди только топкая дорога и лохматое небо, до которого нельзя дойти. И вдруг, что это такое? Я оказываюсь в воздухе. Это батька подхватил меня на руки. И мне становится так легко, так тепло и спокойно. Обхватив руками его шею, прижавшись лицом к колючей щеке отца, я чувствую едва заметный горький запах махорки. И даже этот знакомый запах согревает и успокаивает меня.
