Дарья Вильке - Между ангелом и волком
— Вольфи! Ну чего стоишь, эй, дубина, — уже сердится Вальтер, — не мог же я так просто прийти, мама б твоя меня ни за что не впустила.
Она и вправду б не впустила. Она не любит гостей — только изредка приходят к ним в дом мамины подружки, например, перед Рождеством. И тогда они сидят на кухне и разговаривают вполголоса, как на похоронах, а мама опять рассказывает, как здорово они справляли Рождество, когда папа был еще жив. «Теперь-то я устраиваю всю эту катавасию с елкой и подарками только из-за парнишки. Самой не до праздников», — обязательно прибавляет она, даже не оглянувшись, нет ли поблизости Вольфи.
И еще говорит «бедный сиротка», «бедняга, у него нет отца», и все в таком духе. Тогда Вольфи ужасно злится, потому что никакой он не бедный, и если не считать пары дней в году, он замечательно обходится и без отца. Тогда Вольфи даже хочется, чтобы праздники поскорее закончились и можно было бы пойти в школу.
— Завтра, после службы, приходи к мертвецкой, — шепчет Вальтер, — повидаемся.
Перхты возьмут все, что ты им предложишь — и рождественское печенье, и домашнюю белую колбасу, и сливовый конфитюр в стеклянном бочонке, который осенью мама сделала из слив, что растут на дереве у забора. И уйдут, оставив после себя в доме запах мокрой шерсти, табака и шнапса…
Когда Вольфи был маленьким, то верил всем рассказам тети Виолы, и как только на Городок Ц. опускались мутным облаком сумерки, бежал со всех ног домой. И чудилось ему, что по улице за ним ковыляет старушка в темном, с искалеченной ногой и нерожденными детьми на поводу.
Теперь-то он, конечно, взрослый и в такие глупости не верит. Вряд ли госпожа Берхт злее, чем воспитатели интерната для трудновоспитуемых детей — думает он в церкви, вышагивая за капелланом Кройцем с кадилом в руках. А наливая вино в потир, капеллан Кройц выпивает всегда все до дна, а старенький священник Вайсс, который теперь очень редко служит, только половину — думает: вот получается, что одному человеку госпожа Берхт строит козни и приносит несчастья, другому — подарки и радость. Одному — зло, другому — добро. Для него Рождество — веселый праздник, а для мамы — грустный. Чудно!
— Ну наконец-то! — радуется Вальтер.
Он подпрыгивает на месте прямо у ворот кладбища — холодно ж! — оставляя на снегу рифленые отпечатки подошв, отчего утоптанное получается в мелкую шашечку, и размахивает руками. Чтоб согреться.
Кладбище в этот час совсем темное, и только где-то у дальних склепов горит одинокий огонек, кто-то приходил проведать своих. И еще в капелле, у самых решетчатых ворот — призрачный свет: перед огромным распятием горят свечи. Они всегда здесь горят, их видно через отворенные вечно двери, если идти по Кладбищенской улице мимо — и Иисус глядит, укоряя, и лицо его будто живое, и щека как бы подергивается, и оживают безжизненные, деревянные пальцы ног, приколоченные к кресту огромным гвоздем.
Молчит седой вечер. Мертвецкая чернеет огромными дверями — настоящими воротами. Кто-то в Городке Ц. называет ее «покойницкой», а Сепп Мюллер — «гостиницей мертвяков». Но на самом-то деле это просто большой зал. Тут в гробах дожидаются похорон жители Городка Ц., недавно умершие.
— Ну чего? — выразительно смотрит на Вольфи друг. — Устроим испытания?
Вальтер обожает устраивать «испытания». И Вольфи тоже. То в темноте забраться на церковную колокольню, то руками поймать форелей в ручье около мельницы, то на спор залезть на электрический столб. А только испытания в Мрачные ночи — это совсем-совсем другое.
Мама бы, конечно, сказала «нельзя». Если живешь в Городке Ц., да еще и с такой мамой, как у Вольфи-Кристофа, то вокруг теснятся сплошные «нельзя» и «надо». Нельзя громко играть и смеяться — так делают только трудновоспитуемые. Нельзя быстро бегать — упадешь. Надо слушаться старших, даже если они и неправы. («Старшие лучше знают», — говорит в таких случаях мама.) Надо ходить в церковь, а то соседи не поймут. «Что скажут люди?» — спрашивает тогда мама и строго смотрит на Вольфи. Надо-нельзя-нельзя-надо…
Ходить в покойницкую тоже, конечно, нельзя. Да еще и в Мрачные ночи. Поэтому мама никогда про это и не узнает — решает, как обычно, Вольфи. Она много про что не знает.
— Значит так, входим по одному, — предлагает Вальтер, — доходим до мертвяка, смотрим на него — и можно выходить. А?
— Давай, — обреченно говорит Вольфи. Главное ведь — не показаться трусом. И неизвестно ведь, что хуже — мертвяки, капеллан Кройц, госпожа Берхт или мама, когда рассердится не на шутку.
Вальтер исчезает за дверью покойницкой, и Вольфи кажется, что время притормозило и тянется еле-еле. Вдруг оказывается, что он совсем один на улице, а вечерний полумрак стал густым и пахнет печным дымом. А вдруг не один, и госпожа Берхт притаилась за углом, чтобы наказать его за все проделки в этом году? Вольфи страшно — а вот рыцарю Кристофу все нипочем. Рыцарь Кристоф глядит на Вальтера, вышедшего из мертвецкой — Вальтер такой же белый, как и снег — и знает рыцарь, что, если понадобится, он и Вальтера защитит.
Внутри тоже полумрак и в изголовье горит свеча, будто здесь есть кто-то еще. Но никого нет, только в открытом гробу белеет лоб и ладони, сложенные на груди. Вальтер сказал подойти. Но страшно. Даже с рыцарем Кристофом за спиной. Когда придумываешь испытание, все ведь кажется совсем другим. А тут — человек, мертвый. И холодок противный по спине. И ноет живот. И пахнет чем-то сладковатым, приторным и мутным.
— Вольфи, назад, кто-то идет, — шепчет Вальтер в притворенную дверь. Он хватает Вольфи за руку, — капеллан, бежим, пока не узнал.
— Стойте, собачьи дети, стойте! — ревет за спиной, и зимний вечер разносит голос капеллана по улицам Городка Ц.
Слова замерзают и ледяным эхом отскакивают от стен домов. А Вольфи бежит и не может даже притормозить на поворотах — по Кладбищенской, по Большой, мимо церкви, скотобойни и Ледяного пруда, где, наверное, ждут госпожу Берхт нерожденные души, поскальзывается и снова бежит. И никакой-то он уже не рыцарь Кристоф — рыцари не бегают от капелланов, застигших их в покойницкой.
Ветер метелью свистит за спиной, кидает пригоршнями в лицо колючим льдистым снегом. Вальтера давно рядом нет — видно, побежал в другую сторону, к себе домой. И улицы пусты, будто все попрятались, отгородившись от Дикой охоты и Мрачных ночей занавесками в цветочек.
Только на родной улице бредет к дому маленькая фигурка в знакомой шубе.
— Ты чего такой потный? — спрашивает мама недовольно и щупает ему шею, будто он маленький, — мало тебе было ангины перед Рождеством?
Если мама заговорила про ангину, ничего хорошего не жди.
А в рожке почтового ящика, очень кстати, белый конверт.
— Мам, письмо, смотри!
Конверт лоснится и совсем снегом не припорошен, как будто бы почтальон только что был тут. Вольфи лишь успел увидеть адрес отправителя — из Большого Соседнего Города, а мама уже выхватывает письмо у него из рук — неожиданно грубо — и, не читая, суетливо рвет на мелкие кусочки, морща лоб. Собирает их в узкую ладонь, которую старательно сложила лодочкой — мама же аккуратная, и сует в карман шубы.
— Пошли, — отрывисто бросает она и взбегает по ступенькам, нервно открывает, бренча ключами, входную дверь с маленьким окошком наверху, забранным чугунной черной решеткой.
Она сердится — это точно. На письмо и на Вольфи, и на весь мир. Хотя кругом никого и нету — все сидят по домам в Мрачные ночи.
И только по темной улице — или это просто кажется Вольфи? — уходит в темь старушка в странном пальто, перехваченном на талии простой веревкой. С перекрученной, обезображенной ногой будто попала на поле в молотилку или еще куда.
Снежные розы и сожженный потолок
В Городке Ц. странные люди. И говорят они так, что сразу и не поймешь. Например: «У него полно мертвяков в подвале». Да, так и говорит все время Сепп Мюллер — «у Родла-то пара мертвяков в подвале точно найдется» — а сам вертел с огромной рыбиной переворачивает, и падают на сосновые поленья капли откуда-то с зарумянившегося брюха, и шипят, и пахнут лесом и запеченной форелью. Или вот так: «У каждого в Городке небось по мертвяку в подвале».
Раньше Вольфи, услышав такое, холодел, и совсем по-другому виделась ему тогда улыбка мясного короля Родла. А в подвал под собственным домом он из-за этого долго боялся спускаться — а ну как случайно в темноте наступит на мертвеца? Потом все-таки осмелел — дом-то его и мамы, а не каких-нибудь там. И спустился.
Когда делаешь шаг вниз, по каменным ступенькам, сперва тебя обнимает темнота и мрак, они не хотят пускать дальше. Потом глаза привыкают, и вот уже совсем не страшно. Просто глубокий подвал — толстые каменные стены, из подвального зарешеченного окошка слабой мерцающей паутиной пробивается солнечный свет, и влажный воздух ложится на щеки. Вольфи обошел все, заглянул в каждый угол — вот старые козлы, вот выдолбленная в куске огромного пористого камня лохань, в которой мама полощет белье, вот бесконечные, уходящие во тьму полки. На них рядами стоят банки с вареньем, маринованными огурцами, и лежат в ящиках яблоки — особые, «зимние», они поспевают только к Рождеству, а до этого лежат в подвале, подернутые восковой пленкой и тонко пахнут яблоками и осенью, если подойти поближе.
