Энн Файн - Пучеглазый
За пятьдесят!
Да он мне в дедушки годится! Может, у него зубы вставные и кожа вся сморщенная, а из ушей торчат клочья седых волос?
На следующее утро, спустившись вниз, я спросила маму:
— Ну, так и когда же мы сможем лицезреть этого Джеральда Фолкнера?
Я была уверена, что она так смутится, что выронит чайник прямо на бедняжку Флосс, а потом уставится на меня широко раскрытыми глазами. Но вместо этого она сказала:
— Как насчет завтра? Он все равно заедет за мной.
— Меня не будет дома, — поторопилась ответить я. — Завтра же четверг, у меня собрание.
И у нее, между прочим, тоже! Она ведь казначей в нашей группе. Обычно мама гораздо больше моего печется об этих четвергах. Я надеялась, что она хотя бы покраснеет от стыда за то, что поставила личную жизнь выше гражданских обязанностей, но она лишь бросила:
— Ох, неужели завтра уже четверг?
И сунула хлеб в тостер.
— Ну так что, ты пойдешь со мной на собрание или отправишься с ним? — спросила я.
Мама не заметила вызова в моем голосе. Она на минутку задумалась, а потом ответила:
— Пожалуй, уже поздно отменять наш уговор, — а потом радостно добавила, словно думала, что и меня это порадует и снимет тяжесть с сердца: — Но ты успеешь увидеть его, прежде чем уйдешь на собрание.
— Вот будет славно!
Холодность моего ответа испугала ее, я знаю, Она постаралась сменить тему:
— Как вы справились с амфитеатром?
— Прекрасно, — процедила я сквозь зубы. — Только гладиатор не удался. Лицо у него сморщилось, и он еле держится на ногах, а ковровый ворс, который мы воткнули ему вместо волос, постоянно выпадает. Короче — видок у него, словно ему за пятьдесят.
Хлеб уже почернел в тостере, но мама не сводила с меня глаз.
— Надеюсь, в четверг ты будешь вести себя вежливо, — произнесла она.
Я без труда различила штормовое предупреждение в ее словах. Так что в четверг мои манеры были безукоризненны, и маме не в чем было меня упрекнуть. Когда раздался звонок в дверь, я сделала вид, что просто его не слышу, так что открыла ему Джуди, а я осталась стоять в тени у лестницы.
Он вошел. Одного с мамой роста, немного толстоват, а волосы седые. Костюму его было далеко до шикарных шмоток Саймона. Это и понятно — ведь он не был преуспевающим банкиром, хотя и принес под мышкой огроменную коробку шоколадных конфет.
Гость переложил коробку и протянул Джуди руку.
— Джудит, верно? — сказал он.
Она кивнула. Я выплыла из темноты.
— И Китти.
Он улыбнулся и немного подержал руку вытянутой, но я сделала вид, что ее не заметила. Подождав немного, он вручил коробку Джуди.
Это были дорогущие, покрытые черным шоколадом мятные конфеты. Я их просто обожаю! Конфеты в коробке были уложены по меньшей мере в три уровня. Глаза Джуди расширились и стали похожи на блюдца.
— Это для мамы? — спросила она.
— Нет, для вас.
Хотел ли он сказать — для нас обеих? Это осталось неясно. Он произнес это, глядя на Джуди, но и на меня бросил короткий взгляд. Умно сработано! Поди, решил, что я вслед за Джуди брошусь ему на шею! Напрасно надеялся! Мог бы вообще про меня забыть.
— Я скажу маме.
Джуди помчалась наверх, прижав к груди свой трофей, а мы с Джеральдом Фолкнером остались внизу.
Я рассчитывала, что мое молчание смутит его, но ничуть не бывало. Он повернулся и сделал вид, что рассматривает картины на стенах, причем особенно тщательно — мою фотографию в младенческом возрасте.
— Какое лицо! — сказал он с восхищением. (Поди догадайся, что он под этим подразумевал.) — Вроде на тебя похоже.
Ловко завернул, верно? Вроде он и не спрашивал, я ли это, так что, если я не соизволю ответить, он не останется в дураках.
И тут в дверь вплыла Флосс и принялась тереться о его брюки, словно она этого Джеральда всю жизнь знала и любила. Он наклонился и погладил ее.
— Кис-кис-кис.
Я решила, что теперь-то он не отступится, пока не выудит из меня хоть слово. Трудно гладить чужую кошку и не спросить у хозяев ее имя. Но Джеральд Фолкнер на такую удочку не поддался.
— Иди-ка сюда, красотка, — сказал он и взял Флосс на руки. — Кто же эта милая Китти?
Такая фраза кого хочешь озадачит. Я все еще пыталась понять, кого же из нас он имел в виду (а Флосс все бесстыдно мурлыкала), когда Джуди с грохотом спустилась вниз.
— Мама сказала, чтобы вы выпили что-нибудь, а она через минуту спустится.
— Пожалуй, и верно.
Гость сунул разомлевшую Флосс в руки Джуди и легким шагом прошел мимо меня, слегка кивнув. Я догадалась, что он уже бывал прежде в нашем доме. Как бы он иначе догадался, какая дверь ведет на кухню? Джуди потрусила за ним как собачка, а мне пришлось опереться о косяк, чтобы не выглядеть смешной — стою и старательно смотрю в другую сторону.
Джеральд Фолкнер остановился у крайнего шкафа, открыл дверцы, заглянул внутрь и снова закрыл. Так он двигался, повторяя то же самое снова и снова. Я ничего не сказала, просто стояла, прилипнув к косяку, и следила за ним. Но Джуди спохватилась прежде, чем он добрался до середины.
— Ты стаканы ищешь? Они тут.
И она со всех ног кинулась искать для него лимон и единственный в нашем хозяйстве острый нож, а потом бросилась подбирать с пола упавшие со стола кубики льда. Все это время они болтали без остановки, ни о чем и обо всем: как скоро выдыхаются пузырьки газа в лимонаде, как быстро замерзает вода в контейнерах для льда. Я просто не узнавала сестру. Вообще-то она не болтушка. Взять хоть телефон. Джуди часами может его не замечать. А тут — пожалуйста, щебечет без умолку с совершенно незнакомым человеком!
Ко мне этот Фолкнер обратился лишь раз. Он отодвинул мой портфель на дальний край стола, чтобы убрать лужицу от растаявшего льда. Портфель был открыт, и мои книги торчали наружу — не только «France Aujourd’hui» и «Современная математика», но и книжки, которые я читаю в автобусе и перед сном: «Тысяча самых гадких шуток» и триллер «Кома». А еще — «И точка». Это про больницу, где анестезию делают, как бог на душу положит.
Джеральд Фолкнер постучал костяшками пальцев по переплету.
— Это что, книга о пунктуации? Если так, то автор сам не больно грамотный.
Я не утерпела:
— Жаль, что другая книга не называется Тысяча и одна самая гадкая шутка, — огрызнулась я. — Тогда бы вы смогли предложить туда и вашу.
Ну вот! Я с ним заговорила. Довольно! Я повернулась на пятках и вышла из кухни.
Мама как раз спускалась по лестнице, на ней был блузка с оборками и шикарные бархатные брюки. Я уставилась на нее, а она, неверно истолковав мой взгляд, пробормотала:
— Послушай мне правда жаль, что я пропускаю сегодняшнее собрание.
— Пропускаешь собрание?
Снова он! Прокрался вслед за мной. С подносом и четырьмя пенящимися бокалами, в которых потенькивал лед: я даже почувствовала запах лимона. Мама взяла стакан, который он предложил ей, и улыбнулась в ответ.
— Мы с Китти всегда по четвергам ходим вместе на собрания, — объяснила она. — Вот она и дуется теперь, что я не иду и ей придется одной ехать в автобусе.
Ненавижу, когда люди думают, что знают всему причину. Вовсе я не против проехать на автобусе. Но, конечно, я бы охотнее поехала с мамой, ведь эти наши поездки на автомобиле — единственное время, когда она целиком и полностью только моя. Это самое худшее, что принес нам их развод. Теперь папа живет в Бервике-на-Твиде. И мы с Джуди уже никогда не остаемся один на один с кем-то из них: всегда мы обе либо с мамой, либо с папой. Родители не могут раздвоиться, чтобы одна из нас могла поговорить по душам в саду, а другая в то же время излить свое сердце, сидя на диване.
Я уже собиралась ответить «Ничего я не дуюсь», — но тут Джеральд Фолкнер чуть толкнул меня в локоть подносом.
— Вот, — сказал он, указывая на ближайший ко мне бокал. — Это твой.
Не задумываясь, я взяла стакан с подноса. И мне тут же захотелось себя ударить. Пусть он и расстарался, готовя их, я же решила не брать ничего из его рук! Что ж, по крайней мере «спасибо» он от меня не дождется. Увы, как раз в тот момент, когда мама уже открыла рот, чтобы напомнить мне об этом, Джеральд махнул рукой, словно отметая излишнюю учтивость и тысячи благодарностей, которые, он не сомневался, я была готова излить на него в любую секунду, и произнес так, словно мне уже восемнадцать, а то и больше.
— Я не добавил в твой стакан алкоголь, поскольку был не уверен, что вкус тебе понравится.
Мама так и подскочила. Она никому на десятки миль вокруг не разрешает даже намека на то, что когда-нибудь я вырасту настолько, что смогу зайти в паб и меня не выставят оттуда и не отправят домой спать. Да попробуй кто только обмолвиться, хотя бы просто из вежливости, что я уже вот-вот вырасту из шипучки — уж она терпеть не станет! И тут тоже мама поспешила сменить тему, одернула оборки на блузке, разгладила брюки и спросила нас обоих:
