Катерина Грачёва - Здесь был Фёдор
И ещё я вот о чём думал: если сорвусь я или Ленка — ну, поплачут родственники, приятели… А если, братцы, Фёдор сорвётся, по нему весь Таганай каждой травиночкой заплачет. Вот какая у него должна быть ответственность — даже внизу, даже внизу…
Ну, а если нет ни одного камня надёжного, а наверх надо во что бы то ни стало? Не просто так, как мне сейчас, а человека спасти, например? Что тогда… Эх…
Влезли мы почти на самый верх, я панораму отснял. Горы еле видны в дымке, уж какой там, извините, Фёдор. Только птица дозорная летит от Откликного к Круглице. Ленка решила подождать — не замрёт ли где птица? Уж не вообразила ли Седова, что это птица Фёдора? А та круг сделала и обратно от Круглицы к Откликному. Охраняет Долину сказок, охраняет гребень, гору охраняет. Всё видно ей с высоты птичьего полёта. И где Вася проломился, и где Фёдор прошёл. Эх, полететь бы с нею!..
Когда мы спустились, обнаружили, что палатки нет, только клеёнка от дождя, консервы потяжелее, канистра с водой. К пихте топором записка пришпилена та самая, только обратной стороной, и написано: «Раз вам и без меня можно, не буду вас больше обременять. Привет Фёдору».
— Здесь был Боря, — Ленка покачала головой, вынула топор, смолой рану замазала, стоянку полила драгоценной водой, оставила нам только пару глотков.
— Пойдём домой, Вадька. Мы с тобой пока что не следопыты, а ты ещё, бедняга, со своими гландами.
— Переживут мои гланды, — сказал я. — А вдруг Фёдор опять в Долине сказок? Надо идти и его искать!
— Не твоё дело, — опять сказала она.
Не моё так не моё. Мне-то, конечно, проще не искать. Унесли мы консервы на плоский камень возле главной тропы. А хлеб, который там лежал, взяли.
— Зальёт дождём — испортится, — объяснила Ленка.
Топор в руки — и пошла, как воительница, только что без кольчуги. А надо было торопиться: последняя электричка в восемь идёт.
Неслись мы, наверное, как солдаты на марш-броске. Как мы до автобуса по пыли дотащились, как до электрички доползли-добежали — сам не знаю. Уселись на лавке, ноги вытянули и в себя приходим. А как отъехали, минут через десять Борька сияющий появился.
— Молодцы! Экзамен на выживание сдали!
Я на такое дело даже слов не нашёл. А Ленка сделала вид, что его не видит и не слышит — дескать, уснула. Только в Челябинске уже проснулась, топор на сгиб руки повесила, как заядлый дровосек — и пошла.
— Топор-то отдай, красавица, — хмыкнул Борька.
— Я его на стоянке нашла, — сказала Ленка. — Мужчина, отойдите, не загораживайте дорогу.
— Ладно, — щедро сказал Борька. — Дарю. На память обо мне.
Конечно, топор потом ко мне переехал, к брату моему, а там к хозяину вернулся. Борька с усмешкой замотал свое имущество в тряпку и унёс домой. Мне было грустно. Мне было грустно, я не мог понять, почему я не люблю Борьку, когда он столько всего для нас делал: и грузы нёс, и еду варил, и заботился, а уж на Ленку он вообще целый чан нежности излил между делом. Но потом я наконец понял, почему: потому что он всё это делал ради себя самого. Чтобы Ленка его обожала, чтобы я его обожал, чтобы он сам себя обожал…
Но это совсем не конец истории, а можно сказать, начало. Ленка с того дня сделалась великим туристом, купила топор, котелок, карту, научилась этот топор натачивать и костёр с одной спички разжигать или даже с углей. Всё за один неполный август.
В следующее лето излазила она и Таганай, и Шихан, и что только могла. Представьте себе, искала своего Фёдора! Увидит грязную стоянку — очистит, увидит чистую — бежит во все палатки заглядывать. Появилось у неё приятелей несчитано: и Миши, и Гриши, и Даши, и Маши, и кто хочешь, и даже один Фёдор, да не тот. Я сам некоторых её Миш-Гриш видел, кто челябинские были — замечательные парни и культурные туристы, и честно говоря, никак я не понимал, отчего ей этот незнакомый Фёдор так в душу запал, чтоб его настолько отчаянно разыскивать. Она уж и администрацию Таганайскую расспрашивала, но там про этого Фёдора не слыхали, зато рассказали, что вот этим-то маленьким пихтам вообще лет по четыреста бывает. И что стоять на Откликном и эти пихты на дрова брать — самое натуральное злодейство. Говорят, ставили щит, писали на нём всё это, но кто-то этот щит на дрова же и пустил. Вот люди! После них хоть потоп!
А Фёдор — знаете, когда я вижу что-нибудь чистое и красивое, мне теперь часто приходит на ум эта фраза: «Здесь был Фёдор». Фёдор — знаете ведь? — это «божий дар» означает. И во мне самом тоже с тех пор, если хотите, «был Фёдор». Был и остался, посеял себя — и пророс, не сразу, но понемногу пророс, как вот те берёзовые веточки сквозь старый ствол. И никому я его не отдам теперь. А если даст он семена дальше — это будет вообще замечательно.
«Короля на дозоре» я себе на стол под стекло положил. Чтоб помнить — и о Долине сказок с вековыми елями, которую охранять надо, и о всех братьях меньших, обо всём, о чём я и сказать здесь не смог. А ещё мне очень нравится, что стоит мой король спиной и лица не показывает. И потому он вне времени и вне имён — понимаете? Если не понимаете, то жаль. Значит, я не сумел рассказать. А ведь это самое главное!
Осталось написать только то, что вчера я его встретил. Искала Ленка, а встретил я.
Вчера было воскресенье, и я пошёл прогуляться на набережную Миасса. Там такие холмы дальше краеведческого музея, я их люблю. Загулялся и замёрз, и вздумалось мне тогда к Вечному огню прийти погреться. Может, это кому-то покажется дерзким, но по-моему, Вечный огонь для того и Вечный огонь, чтобы как солнце светить всем живым, кто в нём нуждается. Я в нём нуждался очень.
Но когда я пришёл, меня ожидало потрясение: Вечный огонь не горел! Такого я ещё не видел. Неужели у города нет денег его содержать, и его выключили? Фонтаны строим, металлического нищего посреди дороги посадили от большого ума, а вечный огонь — погасили?!?
Мне захотелось тут же пойти в администрацию с протестом, и я начал думать, работает она в воскресенье или нет. Но я недолго волновался. Потому что скоро увидел, как быстрым шагом идёт от киоска к литой звезде человек. И с этим человеком точно целый кусок пространства невидимо приближался, пространства, полного твёрдой веры в лучшее будущее.
— Фёдор! — воскликнул я.
— Подержи, — он сунул мне в руки свой тулупчик, закатал до локтя рукава белой рубашки, вытащил из центра звезды остатки снега и мусора, кем-то туда накиданные, а потом достал зажигалку, и газ полыхнул большим факелом. Я испугался, но Фёдор только отскочил и потёр руку, которую облизнул огонь. Я подбежал посмотреть на его руку и увидел, что на ней сгорели все волоски. Фёдор поймал мой взгляд, рассмеялся и показал другую руку, которую, похоже, он опалил неделю-другую назад.
— Это чепуха, — сказал он. — Ты меня откуда знаешь?
— А помнишь, ты расчищал стоянки на Таганае?
Фёдор развеселился ещё больше, и я понял, что это для него не ориентир. Потом он пригляделся пристально и говорит:
— А ты случайно не Вадим Яшин, а?
Я так был всем потрясён, что даже забыл удивиться, откуда он моё имя знает. И с жаром принялся говорить ему про Ленку, которая его ищет по всем горам. Он слушал внимательно, а потом почему-то стал сильно улыбаться.
— Что тут смешного? — насупился я.
— Да что-то мне почему-то прохладно, — весело сказал он, и тут я сообразил, что в пылу своих речей до сих пор не отдал ему тулуп. Я застеснялся, а Фёдор оделся и говорит:
— Ну, пошли.
— Куда? — не понял я.
— Да к Ленке твоей, куда ещё?
Я подумал, что это логично, и повёл его к Ленке. Но настроение у меня разом испортилось и вся сказка пропала. Он у киоска хлебного приостановился, печенья какого-то купил.
— А почему не цветы? — ехидно спросил я. — Девушки любят цветы.
— Цветы надо любить в лесу, — сказал Фёдор. — А в городе лучше любить печенье.
Ленка дома была. Открыла и замерла.
— Два замерзших бродяжки явились зимой и спросили горячего чаю, — нараспев продекламировал Фёдор. — Я зачем-то впустила бродяжек домой, а теперь уже выгнать не чаю…
Ленка «отмерла», рассмеялась и убежала на кухню. Я недовольно отметил про себя, что он за словом в карман не лезет. Меня вообще в нём теперь всё сердило. Он отнял у меня моего короля! Он оказался заурядным парнем, таким, как все, которые просят меня познакомить их с Ленкой!
Я повернулся и хотел уйти, но Фёдор невзначай поймал меня и ловко подтолкнул внутрь.
На кухне разговор зашёл, конечно, о самом наинтереснейшем: о художнике Стасове, репродукция которого у Ленки на кухне висела, и о каких-то передвижниках. Фёдор сидел в своей очень белой рубашке с галстуком, из которой торчали руки лесного и горного короля, тихо говорил и сиял на всю кухню. А про Ленку и говорить нечего, как сильно её интересовали эти передвижники. Из разговора я понял, что это художники, и обиделся ещё сильнее. Нельзя, что ли, о погоде поболтать и не использовать художников в целях знакомства? Тем более что Ленке вон всё равно, что он говорит, она, наверное, и слова-то ни одного не разбирает от радости.
