Марк Тарловский - Рассказы
— Скажи им, что не выйдешь, — строго говорит папа. — Целый час уже кричат!
Алик медленно идет к окну. Он знает, что надежды на прощение нет, и все же ему очень тяжело и горько сейчас.
Вот и окно открыто. А за окном ребята. Здесь и Костя, и Нюрка, и Петька… Эх! Если бы его выпустили!.. Он бы тоже играл в разбойников. И Нюрка бы кричала: «На помощь!..» А они похитили бы ее и мчались бы, мчались… Вот уже и ноги устали, и трудно дышать, но они все равно бы мчались. Такой это был риск!.. И, может быть, даже связали Нюрку…
Алик чуть не заплакал.
— Ребята… ребята, я не выйду, ребята…
За окном молчание. Ребята не уходят; тесно столпившись у клумбы, они словно ждут чего-то. Алик тоже не уходит. Его лицо в лучах заходящего солнца — лицо узника, заглянувшего за решетку.
— Не выйдешь? — спрашивает Костя. — Почему?
— Меня наказали!
— А ты попроси.
— Нет, — вздыхает Алик, — гуляйте без меня…
И снова продолжительная пауза. Тогда папа откладывает газету и тоже подходит к окну:
— Алик наказан и не выйдет сегодня.
— Дядя Коля, пустите его! — просит Костя.
— Дядя Коля! — подхватывает хор голосов.
— Простите! — тянет Костя. — Он больше не будет…
— Не будет! — дружно вторит хор.
— Нет, — говорит папа, — никуда он не пойдет.
Костя жалобно смотрит на него и снова вытягивает шею:
— Дядя Коля, а дядя Коля!..
— Ну, дядя Коля! — настойчиво взывает хор.
Только Юрка, босой и лохматый Юрка, молчит. Он живет где-то на другой улице и пришел издалека, чтобы поиграть в разбойников. Юрка не знает папы Алика и стесняется просить. Он, может, больше всех хочет поскорее начать игру, но молчит и лишь изредка нетерпеливо почесывает одной босой ногой другую…
— Лучше и не просите, — говорит папа решительно. — Вот когда будет вести себя хорошо, тогда другое дело…
Ребята растерянны. Над широким подоконником одиноко виднеется печальное лицо Алика.
— Дядя Коля-а-а!!
Все вздрагивают — так неожиданно врезается в тишину этот протяжный крик.
— Дядя Коля! — широко раскрыв рот, Юрка кричит хриплым, простуженным басом. Не в силах больше переносить томительного ожидания, он все-таки решился на этот отчаянный поступок. Почувствовав всеобщее внимание, Юрка морщится и ожесточенно чешет ногу.
Папа с трудом прячет улыбку. Но ребята сразу замечают ее и тоже улыбаются…
— Ха-ха-ха! — смеется Костя. — Вот это Юрка!.. Как паровоз!..
Ребята улыбаются, то и дело поглядывая на дядю Колю, подмигивают, толкают друг друга. Алик смотрит то на ребят, то на папу и тоже начинает робко улыбаться; правда, очень осторожно, чтобы папа не подумал, что и он тоже радуется.
Но лицо папы уже бесстрастно, глаза серьезны, губы поджаты.
Костя с беспокойством вертит головой.
— Дядя Коля, — повторяет он, — вот это Юрка! Да?..
Но дядя Коля неумолим: он больше не отвечает и уже протягивает руку, чтобы закрыть окно.
— Мы в разбойников будем играть! — взвизгивает Нюрка. Маленькая, растрепанная, она смотрит с изумлением и укором, словно говоря: «Теперь ты понял наконец, что Алика надо выпустить?»
— Меня дома всегда жалеют, — говорит она, — всегда! Папа молча хмурится.
— Дядя Коля, — спрашивает Костя, — разве вам не жалко?..
У Алика, который до сих пор стойко держался, начинает дергаться подбородок. Он отворачивается и медленно, не оглядываясь, отходит от окна.
Петька, Нюра, Костя, растерянные и притихшие, смотрят на папу Алика. Никто уже не просит. Потом все поворачиваются и гуськом, неторопливо и с достоинством удаляются.
— В последний раз, — говорит папа, покашливая. — В последний… Иди!.. Но смотри, если еще раз…
Алик быстро вытирает глаза, кивает головой («Да, конечно… если еще раз…») и пулей вылетает во двор.
Папа облегченно вздыхает.
Причина поражения
На уроках истории учитель объяснял всегда с таким выражением, словно вся его жизнь прошла до нашей эры и теперь он вспоминает молодость.
«Охота на мамонтов была опасной… Потом все изменилось… С севера наступал лед… Стало холодно… Пришлось надеть звериную шкуру».
Одинаково легко передвигаясь в толще веков в любых направлениях, учитель как ни в чем не бывало мог сказать: «А теперь давайте вспомним Марафонскую битву», — вызывая этим вопросом всеобщее беспокойство…
Или сегодня, например:
— Восстание Спартака!.. Отвечать пойдет… Зонтиков!..
Зонтиков поднимается и застывает в глубокой печали.
— Неужели ты не помнишь, как проходило восстание? — искренне поражается учитель.
— Не помню, — качает головой Зонтиков.
Видно, что он и сам удивлен неожиданным провалом в памяти.
Удивление кончается двойкой.
— А ты учил? — усаживаясь, спрашивает Зонтиков своего соседа.
Бабкин молчит. Человеку, имеющему девять двоек за четверть, глупо задавать подобный вопрос.
Лениво прищурившись, Бабкин раскрывает учебник и оглядывает заголовок «Восстание Спартака».
«Опять восстание! — раздраженно думает он. — То в Сицилии, то в Риме… И каждый раз поражение… И двойки… двойки…»
— О причинах поражения восстания расскажет…
Перед лицом надвигающейся катастрофы Бабкин сохраняет полное спокойствие. Он не знает страха — он слишком много пережил.
— Бабкин!
Весь в рубцах, ветеран Бабкин выходит к доске.
— Н-ну? — повторяет Павел Сергеевич. — Каковы же причины поражения? — И тут же добавляет: — Почему рабы потерпели поражение?
Бабкин долго и мрачно молчит. Потом тяжело поднимает лохматую голову.
— Рабы потерпели поражение, — говорит он, — потому, что не знали его причин…
После чего получает двойку и возвращается на родную теплую парту.
— Чаша моего терпения переполнена, — зло шепчет он, — больше на историю не приду!..
— Я тоже, — цедит Зонтиков, — у меня тоже переполнена…
Так было задумано восстание во главе с Бабкиным. Первое столкновение произошло на следующий день при выходе из школы.
— Зонтиков, — сказал директор, — ты знаешь, где живет Павел Сергеевич?.. Вот и отлично! Отнеси ему этот конверт… Да смотри не задерживайся, дома-то беспокоиться будут!..
Всю дорогу Бабкин и Зонтиков шли молча.
Зонтиков, часто семеня, то и дело беспокойно оглядывался. Бабкин же после бесплодных попыток разглядеть содержимое конверта на свет предался грустным воспоминаниям.
…По лестнице поднимались медленно. Перед дверью остановились обессиленные. Зонтиков сказал:
— У меня дома уже беспокоятся…
Бабкин дал ему подзатыльник:
— Звони!
Страх вселил в Зонтикова отвагу.
— Сам звони!..
Внезапно дверь распахнулась, и упирающийся в нее Бабкин пулей влетел в коридор и свалился у книжного шкафа.
Позади слышался удаляющийся топот. Это Зонтиков катился вниз по лестнице.
— Здравствуйте, — сказал Бабкин.
— Здравствуй! — Павел Сергеевич закрыл дверь.
— Директор сказал: «Побыстрей», — объяснил Бабкин. — Он письмо передал…
— А-а… — Учитель взял конверт. — Ну, спасибо… Проходи, проходи, что же ты стоишь?
Впервые за весь разговор Бабкин поднял голову. То, что он увидел, ошеломило его.
Учитель был в рубашке, без пиджака.
— Раздевайся, раздевайся, — улыбался учитель.
Плохо соображая, что делает, Бабкин разделся и машинально проследовал в комнату.
— Садись, раз в гости пришел. Будем чай пить.
Окончательно потеряв дар речи, Бабкин уселся за стол и ничего не понимающим взглядом уперся в колбасу.
Учитель отхлебнул из стакана. Бабкин тоже отхлебнул. И снова замер: никто еще не видел, как учитель ест. Вот он взял вилку, неторопливо положил колбасу в рот. «Проглотил», — изумился Бабкин.
Внезапно он почувствовал, как подозрительно тихо в комнате, и выжидающе вскинул глаза. Ему показалось, что вот сейчас учитель поставит стакан и скажет:
«Природа Древней Греции, Бабкин, была пышная… климат морской, теплый…»
Но учитель не торопился.
— Ты почему сахар не берешь? — начал он издалека. — Не стесняйся…
— Мне и так сладко, — вздохнул Бабкин и, чтобы скрыть неловкость, стал озираться по сторонам.
В правом углу он неожиданно наткнулся на карту: «Римская империя в I веке нашей эры». В глазах учителя что-то блеснуло.
— Узнаешь?
— Да… — вяло протянул Бабкин, — узнаю…
«После чая спрашивать будет, — решил он. — Еще бы не узнать! Два месяца долбим эту империю… скорей бы до развала дойти…»
Нашествия варваров Бабкин ждал, как праздника: после него империя распалась…
Отхлебнув чай, он вздохнул: впереди еще было «ослабление». Империя слабела веками… Это могло свести с ума.
Бабкин снова подозрительно взглянул на учителя.
