Николай Вурдов - Робинзоны студеного острова
Многие старшие школьники уходили на производство: они считали, что учиться в такое трудное время — непростительно, потому что фронту должны помотать все.
Нам, школьникам, учителя внушали, что хорошая учеба — лучшая помощь фронту, но это мало убеждало: хотелось помогать делом. Вот почему, когда объявили набор в экспедицию, оказалось так много желающих. Конечно, привлекала и романтичность путешествия: Архангельск — портовый город и о дальних странствиях мечтает, наверное, каждый архангельский мальчишка.
…Солнце уже стало опускаться за горизонт, когда с нами поравнялся большой и красивый пассажирский пароход, он шел к Архангельску. Но что это, почему не видно взрослых пассажиров? Почему на палубе одни дети? Они облепили полубак, надстройки, махали нам руками, шапками, платками, пионерскими галстуками, они скандировали:
— При-вет! При-вет! При-вет Архангельску!
— Из Мурманска детей эвакуируют, — сообщил начальник экспедиции.
И тогда мы начали махать им в ответ и тоже стали скандировать:
— При-вет! При-вет! При-вет мур-ман-чанам!
Нам хотелось подбодрить мурманчан, испытавших всю тяжесть фашистских бомбежек, хотелось сказать им: «Не робейте, ребята! Вас встретят как родных».
Ночью к Мудьюгу подошло еще несколько судов. Формирование каравана было закончено. По сигналу флагмана все суда подняли якоря. Окруженные со всех сторон военными кораблями, мы вышли в море.
Недалеко от нас шел пароход «Рошаль». Шел скособочившись, с заметным креном на один борт. Мы уже знали, что на «Рошале» едет на Новую Землю вторая «птичья экспедиция». Среди ее участников были знакомые мне ребята, и, кажется, я даже узнал некоторых на палубе судна.
Радость наша, вызванная отплытием, оказалась преждевременной. Не успели мы отойти на тридцать миль, как у «Авангарда» поломалась лопасть винта. Пришлось возвращаться.
Только через сутки начальник экспедиции решил выйти в море, но в этот раз на свой страх и риск: без конвоя и охраны.
3
Судно мерно покачивается на зеленоватых морских волнах. Кругом, куда ни посмотришь, — все море и море. Только по правому борту чуть заметно синеет узкая полоса земли. Впереди и сзади, слева и справа то высоко поднимаются, то вновь проваливаются высокие холмы с белыми барашками пены на гребнях. Форштевень «Зубатки», как огромный плуг, отваливает на обе стороны пласты воды. Судно тяжело поднимается на гребень волны, потом ухает вниз, и кажется, что следующая волна зальет, затопит его… Но проходит некоторое время, и тральщик опять с натугой поднимается на волну.
Море. Белое море…
Мы с удовольствием вдыхали морской воздух, подставляли грудь свежему прохладному, ветру. Вот и сбылась давняя мечта: мы на судне, в море, идем на полярные острова. Да, многие школьные товарищи позавидовали бы нам сейчас!
Вначале плавное и медленное покачивание судна доставляло всем удовольствие. Сидевшие на люке трюма Арся Баков и Геня Перфильев даже ахали от восторга: как на качелях!
Арся и Геня, четырнадцатилетние школьники из деревни Варавино, были самыми молодыми в нашей экспедиции. Им и четырнадцати лет нельзя было дать. Арся — маленький, с круглым, как шар, румяным лицом (большая редкость в то голодное время!) сразу получил прозвище — Кухтыль.[2] Он смотрел на всех вызывающе своими голубыми, чуть навыкате глазами, как будто хотел сказать: «Я хоть и маленький ростом, но не советую со мной связываться». Друг его, Геня Перфильев, такой же коротышка, как и Арся, имел степенный, независимый вид. Он ходил и делал все неторопливо, солидно.
Постепенно от качки многих стало мутить, к горлу подступала тошнота. Первым не выдержал Арся. Он проворно соскочил с люка и побежал к борту, зажимая ладонью рот.
— Ха-ха-ха! Ну и морячина варавинский, — потешались над ним ребята.
— Чего смеетесь? С каждым может слу… — начал заступаться за товарища Геня Перфильев, но тут же зажал рот и, потеряв всю свою степенность, резво кинулся к борту.
Смеялись и над ним.
И хотя ребята изо всех сил крепились, через некоторое время они стали уходить на корму. Возвращались побледневшие, с вымученными улыбками и спускались в трюм. Море уже не вызывало восторга. Я, свесившись через борт, мучился от спазм, сжимавших уже пустой желудок. Ох, хоть бы стало потише на море! Но ветер усиливался. По палубе прокатывались потоки воды.
Всем было приказано уйти в трюм. Там большинство ребят лежало на нарах. Не было слышно обычного шума и разговоров. Мерно поскрипывало старое судно, кряхтело, как под тяжелой ношей. Воздух в трюме был нечистый, душный. Тускло светила единственная лампочка. Иногда сквозь брезент, закрывавший люк, прорывался поток воды и обдавал нас холодными брызгами. Было сыро, холодно и душно…
Наутро погода не изменилась. Качка как будто даже стала сильнее. В девять часов утра в люк трюма просунулась борода нашего бригадира Петровича.
— Бери ложку! Бери бак! К тете Нюше — шире шаг! — гаркнул он зычным басом.
Обычно, услышав этот призыв, мы, толкая друг друга, резво бежали, к камбузу, где красная распаренная повариха, украинка тетя Нюша, накладывала порции горячей пищи, каждый раз ласково приговаривая: «Натя!», а на просьбы о прибавке сердито кричала: «Хватя!» (Мы так ее и звали между собой: «Натя-хватя»). Но на этот раз на призыв Петровича откликнулись немногие. «Хороши щи! Эх, и хороши!» — громко расхваливали потом они свой завтрак, подмигивая друг другу. А нас мутило от одного запаха пищи.
Борьку Меньшикова никакая качка не брала: он ел за троих, был весел, подвижен и посмеивался надо мной.
— Эй вы, инвалидная команда! Поднимайтесь наверх, — тормошил он страдающих морской болезнью, — полюбуйтесь на Баренцево море.
Мы с Толей поднялись на палубу. И хотя судно прошло Белое и теперь шло Баренцевым морем, никаких особых изменений мы не заметили. Все так же поднимались и опускались громады валов, только морская вода немного посветлела, приобрела нежно-зеленоватый оттенок, а сверкание гребней волн было очень ярким. Ближе к горизонту водная стихия представлялась ровной, спокойной, казалось, стоит дойти дотуда — и прекратится изнуряющая качка. Но судно проходило милю за милей, а море оставалось все таким же.
На мостике стояли капитан Замятин, начальник экспедиции и несколько человек из команды. С напряженными, сосредоточенными лицами они глядели на море и небо. Все понимали, что суда проходят теперь особенно опасный участок Баренцева моря: в любую минуту может вынырнуть из глубины перископ подводной лодки, а в небе появиться фашистский самолет. Собранность моряков передалась ребятам: все стали сдержаннее, серьезнее. Десятки глаз следили за поверхностью беспокойного моря, за серыми, быстро бегущими облаками.
Конечно, появись здесь немецкая подводная лодка, что могла бы сделать наша «Зубатка» со своим единственным пулеметом? Но все считали, что вовремя обнаружить перископ — очень важно: можно хоть отвернуть от торпеды.
Этот день, с качкой, с напряженным всматриванием в море и небо, казалось, был нескончаем.
А на следующее утро мы были разбужены сильнейшим ударом в правый борт, от которого судно ощутимо накренилось, что-то громко проскрежетало вдоль борта. Первая мысль была: торпеда! Все, окаменев, ждали, когда последует взрыв. Кто-то, не выдержав, бросился к трапу, еще мгновение, и за ним бы кинулись другие, но в это время в люке трюма показалось улыбающееся лицо Толи Гулышева, раздался его спокойный, даже веселый голос:
— Тихо, детки, не поднимайте пену! Все спокойно, мы во льдах!
Ребята облегченно вздохнули, заговорили, подшучивая друг над другом.
— Эй, салаги, все наверх! — звонко выкрикнул Боря Меньшиков и полез по трапу. И сразу же у трапа началась давка.
Мы выскочили наверх и ахнули от удивления. Со всех сторон судно было окружено плавучими льдами. Оно шло теперь самым малым ходом, осторожно лавируя между льдинами, выискивая разводья. От льдин по-зимнему тянуло холодом.
Капитан Замятин, опытный мореход (он еще семилетним мальчишкой выходил с отцом в море), решил не обходить льды, кромка которых уходила далеко на северо-запад: там чаще всего появлялись фашистские подводные лодки и, самолеты. Начальник экспедиции, капитан Грозников, был согласен с ним.
Льдины все чаще и чаще ударялись в борт парохода и с невыносимым скрежетом уходили назад. Корпус судна гудел от ударов.
Передали приказ: «Иметь под руками спасательные пояса!»
Тревожно сжимались наши сердца от предчувствия близкой опасности.
Тяжелей всего доставалось «Азимуту». Бывший парусник, превращенный в баржу, не имел своего хода — шел на буксире. От ударов в старый деревянный корпус он скоро получил пролом в носовой части правого борта.
