Облачно, с прояснениями - Людмила Захаровна Уварова
— Хочешь его видеть?
— Хочу. Только не хочу звать к нам, пока не сделаю ремонт.
— Охота блеснуть перед ним свежепокрашенным потолком?
— А как же! Пусть не думает, если мы с мамой живем вдвоем, так не можем без мужика справиться. Потом надо маму послать на рентген, что-то у нее с горлом…
— Хватит! — решительно заявляю я. — У меня от твоих забот и вправду голова закружилась.
— Пошли в воду, — предлагает Наташа.
— Пошли!
Мы лезем в воду. Я поплыла вперед, она отстала. Я плыла и думала о том, что хотела бы быть на месте Наташи, хотя у нее и в самом деле всякого рода забот предостаточно. Но она увидит своего отца, а мне никогда уже не встретиться с моим отцом.
Я вылезла из воды, пробежала несколько шагов и легла рядом с Наташей. Песок был сухой, основательно прогретый солнцем. Наташа пересыпала узенькие, горячие струйки песка сквозь пальцы. Рядом с ней лежал журнал «Наука и жизнь», раскрытый на середине.
Я увидела заключенный в овал портрет: толстые щеки, которые упирались в стоячий воротничок, водянистые глаза честолюбца, самодовольно сжатые губы.
— Кто это?
Наташа приоткрыла один глаз:
— Ты о ком?
— Чей это портрет в журнале?
— А, этот? Гёте, Иоганн, он же Вольфганг. Знаешь такого?
— Знаю, — ответила я. — Это он сказал: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Подумать только, этот бюргер с пухлыми щечками и есть великий поэт Гёте!
— А ты не гляди на него, — посоветовала Наташа, — лучше вспомни, что он еще написал.
— Помню, например, «Фауста».
— Мамино любимое произведение, — сказала Наташа. — Мама говорит, что только истинно великий поэт мог так сильно передать трагедию бессилия человека перед возрастом.
— Актрисы очень не любят стареть, — сказала я.
Наташа резонно спросила:
— А кто любит?
— Наверно, никто. Мой отец говорил: «Все хотят жить долго, но никто не хочет быть стариком».
— Сильно сказано. Это он сам придумал?
— Не знаю, — сказала я. — По-моему, нет. Наверно, читал где-то.
— Сильно сказано, — еще раз повторила Наташа. — Мне вот, сама знаешь, далеко до старости, как до неба, я вообще не верю, что могу состариться, и то, как подумаю, что стану старухой, так страшно становится.
— А мне особенно жалко, когда красивые стареют, — сказала я. — Представь себе, какая-нибудь красавица глядится в зеркало и видит, что ее красота дряхлеет.
Наташа усмехнулась не без злорадства:
— Нам с тобой это не грозит. Нет покамест никакой дряхлости, а уж красоты и подавно, с самого начала не видать было…
Рядом с нами расположилась семья — папа, мама и дочка, толстенькое балованное чадо лет примерно десяти, одетое в щегольской купальник, должно быть, рассчитанный поначалу на взрослого человека, потом переделанный на девочку.
Оба родителя, тоже толстые, краснощекие, удивительно похожие друг на друга (говорят, это признак счастливого и гармоничного супружества), наперебой суют дочке то бутерброд, то пирожок или булочку, наливают из термоса горячий кофе в белый пластмассовый стаканчик и, когда она ест и пьет, влюбленно глядят на нее, совершенно одинаково приоткрыв рот.
— Вот счастливая семья, — говорит Наташа, продолжая пересыпать песок сквозь пальцы. — Ты не находишь?
— Нахожу.
— Только, по-моему, нельзя так баловать.
— Почему нельзя? — спрашиваю я. — Как видишь, можно.
— Воображаю, какой она вырастет неумехой и эгоисткой — на все сто!
— Необязательно. Может вырасти и хорошим человеком.
— Нет, — уверенно говорит Наташа, — наверняка вырастет законченной эгоисткой! Вот увидишь.
Я говорю:
— Полагаю, что вряд ли мне придется увидеть. Да и тебе тоже, наверно, мы ее и вообще-то никогда больше не встретим.
Наташа смеется:
— В общем-то, ты права.
— И в общем и в целом.
— И все-таки нельзя так баловать! — снова говорит Наташа.
Я знаю Наташу с раннего детства. Вся ее еще такая коротенькая жизнь прошла на моих глазах.
Ее никогда не баловали и, признаться, мало о ней думали. Вероника Степановна постоянно в театре, на спектакле, на репетиции, в свободные часы занята собой, своей личной жизнью. А Наташа предоставлена самой себе.
И она привыкла быть главой семьи. Все домашние заботы постоянно лежали на ее плечах. Во время каникул я ездила в пионерский лагерь, с родителями на юг, к бабушке в деревню, а Наташа большей частью оставалась в городе.
Мама ее либо уезжала на гастроли и нельзя было оставить квартиру без присмотра, либо была в Москве и ее тоже нельзя было оставлять одну. Правда, когда появлялся очередной муж, тогда Наташа становилась вроде бы посвободней. Однажды мы вместе с нею поехали в туристский поход, как-то ее отец достал ей путевку в молодежный лагерь «Спутник».
Помню, она училась в третьем классе и уже тогда готовила обед, ходила в магазин за продуктами, убирала квартиру.
Уже тогда она умела экономно расходовать деньги, старалась уложиться, чтобы дотянуть от одной получки Вероники Степановны до следующей. Вероника Степановна отстранялась от всяких домашних дел, переложив все на дочку, и Наташа сама научилась шить, потому что маме нужно было переделывать и подгонять по ней различные туалеты, вязать для мамы кофточки и жилеты, чтобы ей не было холодно во время гастрольных поездок.
Еще зимой Наташа запасала нафталин, а весной начинала сушить зимние вещи на балконе, и относила мамины платья в чистку, и, не доверяя прачечной, сама стирала нежнейшее мамино белье, мыла окна и полы, когда некого было допроситься прийти убрать квартиру.
Наташа задумчиво произносит:
— Я знаю, что я тоже балую маму, но что ж поделать, если она у меня такая.
— Какая?
— Такая, как есть.
Я осторожно спрашиваю:
— А тебе не надоело вести хозяйство?
— А что ты мне посоветуешь? Если не я, хозяйничать в нашей семье некому. Маме, сама знаешь, все до лампочки. Обеда нет, скажем, ну и не надо, обойдется молоком с хлебом; моль сожрала воротник — можно и без воротника проходить зиму; пол грязный, на то он и пол, чтобы его пачкали и по нему ходили; посуда стоит немытая, а к чему ее мыть, все одно скоро опять запачкается.
Наташа ни капельки не преувеличивает. Вероника Степановна именно такова. И уже никогда не станет иной, не может да и не желает хотя бы немного перемениться. Наташа и в самом деле избаловала
