Лидия Чарская - Сестра Марина
И грубая, заскорузлая, исхудалая за болезнь, рука сжала тонкие пальчики Нюты, а горячие губы Дементия стремительно прижались к этой руке…
* * *— Господи! Ноябрь на дворе снова… А как недавно еще, подумаешь, мы сидели вечером на скамье-качалке и слушали «Демона»? Горели звезды на небе, тонул в полумраке сад и неслась чудная ария певца. Господи, как давно это было, ужасно давно!
И Розочка заломила свои тоненькие ручки над головою.
Кручинин и Ярменко вышли покурить в коридор, Нюта, Катя и Елена Юматова, только что покончив с укладкою больных, на ночь (к счастью, в эти сутки не наблюдалось опасных), вышли тоже из спертой; атмосферы палат подышать свежим воздухом.
— А теперь, сколько событий за короткое время! — с новой силой подхватила Катя, Грустно зазвучал ее обычно звонкий голосок.
— Горячка работы, вечное дрожание за человеческую жизнь, постоянный страх и эта смерть, сегодняшняя смерть, Кононихи нашей. Господи! Не верится как-то! Такая сильная здоровая, веселая, и умерла. Кто-нибудь другой — не так странно, но она, она…
Катя замолкла на минуту и снова заговорила тем же грустным голосом.
— Опять придет зима, утихнет эпидемия, и мы вернемся туда, — мотнула она головкой по направлению большого белого здания общины по ту сторону сада. — Господи! Как подумаешь только, я три-четыре месяца не слышала музыки. А Кононова ваша, помните, как любила ее! Леля Юматова сядет за рояль бывало, а Кононова…
Она не договорила и тихо, жалобно заплакала, прильнув к плечу Елены.
— Розочка, сестрица Розанова! Ну, уж это не зачем плакать, не зачем, голубушка! Ну, хотите я спою вам, так и быть, Тореадора! Хотите, спою?
И доброе, растерянное лицо Ярменко склонилось над Катей.
— А Клементьихи не боитесь? Она нам пропишет за пение-то, а? — и лукаво улыбнулись сквозь слезы влажные васильковые глаза.
— Ни-ни, я шепотком! Или вот что. На крыльцо выйдем, еще лучше в сад. Только накиньте платки и марш-маршем. Уж потешу вас нынче, так и быть.
— Чудесно!
И через две минуты крошечная группа молодежи выбежала в сад.
Прохлада и тишь студеной осенней ночи, ласковый свет млечно-серебряной луны и золотые звезды на дальнем небе сразу «настроили» Ярменко на его «певчий» лад, как он тут же с улыбкой заявил сестрам.
И полилась могучая волна захватывающих звуков. Они вырывались горячо и победно из сильной молодой груди и неслись навстречу ночи, навстречу новым пробуждающимся, радостным дням и робким тихим надеждам.
Заунывные, печальные песни пел в эту ночь Дмитрий Иванович.
— Мы точно Кононову отпеваем, — шепнула Елена Нюте.
А Нюта!
Она стояла, вся затихшая, странно взволнованная и, не отрываясь, смотрела в пару устремленных на нее, казавшихся загадочными и необычайно красивыми при свете месяца, глаз Кручинина.
Странное ощущение пробуждалось в душе Нюты. Было сладко, грустно на сердце, а все тело горело как в огне, звон в ушах, шум в голове, и что-то болезненно-тяжелое, придавившее точно камнем все хрупкое существо Нюты.
— Что это, кажется, я больна! Не может быть… — вихрем пронеслось в ее мыслях, и вдруг острый, режущий приступ боли охватил ее.
Она дико вскрикнула и, упав на дорожку сада, забилась в конвульсиях, охваченная умопомрачительным приступом болей…
ГЛАВА ХХVI
С той самой минуты, как Николай Кручинин принес из сада сведенную судорогами Нюту и положил ее на койку в палате, все как-то сразу поняли весь ужас действительности.
Нюта заразилась от умиравшей Кононовой. Нюте грозила верная смерть.
Как менее суток тому назад вокруг постели Кононовой, так и сейчас у кровати Нюты сосредоточился весь врачебный персонал.
Как сегодня утром с замиранием сердца смотрели присутствовавшие с последним робким проблеском надежды в лицо Кононовой, так сейчас ночью глядели в лицо Нюты.
Это лицо чернело и видоизменялось с каждой секундой на виду у всех. Страшные судороги, повторявшиеся с каждым приступом боли, совершенно преображали его. Худенькое тело Нюты корчилось и извивалось в непосильных, жестоких, нечеловеческих муках.
С ужасом ждали сестры неизбежного конца…
Доктор Аврельский, бледный как смерть, с лицом, облитым потом, работал подле умирающей. Вспрыскивание за вспрыскиванием, припарки за припарками, горячие ванны, кислоты внутрь — ничто не помогало.
— Один Бог только может спасти ей, один только Бог! — тяжело вздыхая, сказал Аврельский, беспомощно сжимая руки.
Николай Кручинин вышел вперед.
— О, это будет величайшая несправедливость в мире, если она умрет! Поручите мне больную, коллега! — тихо и скорбно сорвалось горячим протестом с его дрогнувших уст.
— Мой молодой друг! В таких острых, тяжелых случаях заболевания наука бессильна. Мы имеем дело с редким осложнением, — Аврельский назвал латинским термином болезнь.
— О, Боже, — простонала возле Юматова.
— Нет, нет! Этого не должно быть! Нюта не умрет! Не должна умереть! — вырвалось из груди Розочки с конвульсивным, рыданием.
— Молчать, сейчас же молчать! — грозным шепотом произнес Аврельский багрово краснея своим желчным лицом. — Вы можете напугать ее, и она умрет раньше времени!
И он бережно склонился над корчившейся в судорогах, ничего уже не видевшей и не слышавшей Нютой.
— Да, надежды нет… — глухо произнес он спустя минуту.
— Поручите мне больную коллега!
Голос Николая Кручинина звучит скорее повелительно властно, нежели мольбою. В нем нет просьбы: здесь требование, требование — продиктованное чувством.
С той самой минуты, как ему рассказали о самоотверженном поступке этой девушки, когда, забыв себя, Нюта спасала его от катастрофы в ночь его горячечного безумия, он полюбил эту девушку, полюбил со всею силою своей честной, благородной натуры и не переставал в разлуке думать о ней. Весь мир, всю свою дальнейшую деятельность, всю свою жизнь он не мог уже представить себе без Нюты. Неотступно стоял перед ним ее светлый образ, ее кроткое, милое личико, ее серьезные, детски-вопрошающие чистые глаза.
Работать рука об руку с ней, работать для страждущих, отягощенных недугами людей, всю жизнь, — вот о чем мечтал за последние месяцы этот смелый духом и чистый помыслами юноша-врач.
И теперь надежды его должны рухнуть! Так нелепо, так дико и ненужно, силою призрачного случая, капризом изменчивой судьбы!
Нюта умирает, он может лишиться ее с минуты на минуту! Скоро, скоро, может быть, сейчас…
— Нет! Этого быть не может! Сестра Розанова у права! Она должна жить во что бы то ни стало, и она будет жить, будет! — срывается с его губ властным криком, криком борца-воителя, бросающегося в последний бой.
И опустившись на колени, он склонился над больной, пощупал ее пульс, посмотрел в лицо, глаза, затем, с лихорадочной поспешностью, начал работать.
Теперь уже не он слушает приказания старшего коллеги, теперь Аврельский повинуется, как мальчик, ему. И не один Аврельский — Ярменко, сестры, сиделки, — все сгруппировалось вокруг него и Нюты.
Он отдает приказания коротко, резко, как власть имущий. Его слушаются безропотно. Должно быть есть в нем сейчас что-то, в этом юноше, что-то дающее право распоряжаться мудрыми, опытными людьми.
Нюта плоха. Корчи, судороги, приступы болей повторяются снова.
— Еще усиленное вспрыскивание, — говорит как бы сам с собою Кручинин, его глаза дико блуждают, и по его бледному, как полотно, лицу катятся градом капли холодного пота.
— Еще удвоенная доза прививки! — срывается с его уст, а глаза его блуждают, как у безумного.
— Я не могу разрешить вам этого! — неожиданно желчно закипает Аврельский. — Ее сердце не выдержит, и так мы злоупотребляли больше, чем следует, вспрыскиваниями… Сердце не вынесет, она умрет…
— Коллега! Она умрет и так… Вы, как опытный старый врач, видите это… Здесь риск бесспорный: или ускоренная смерть — избавление от этих лютых страданий, или шприц с удвоенной порцией спасет ее.
— Не выдержит сердце! Исход понятен! — упрямо твердит старший врач.
— Коллега! Александр Александрович! Слушайте, — и голос Кручинина повышается до стона: —эта девушка мне дороже жизни, я не перевесу ее смерти и все же рискую сделать последний, роковой шаг…
— Как ваш начальник, я вам эта запрещаю! — волнуясь, говорит Аврельский. — Стойте, стойте! Надо выслушать сердце… Безумный! Что вы?!
— Пока будем возиться с сердцем, она умрет. И прежде нежели кто-либо успевает удержать его руку, Кручинин быстр о наполняет шприц усиленной дозой жидкости, стоявшей тут же в стеклянной колбочке, и погружает его длинную иглу в тело Нюты.
— Готово! Теперь она будет жить! Должна жить! Его глаза горят, как свечи, ярко, нестерпимо, когда он говорит это и, скрестив руки на груди, глядит в потемневшее лицо больной. Все взоры присутствующих устремляются туда же с затаенной робкой надеждой, с невольным страхом предчувствия конца. Помимо общечеловеческой жалости к каждому страдающему человеку, всем им бесконечно дорога эта девушка сумевшая завоевать за короткое сравнительно время всеобщие симпатии, доверие и любовь. «Лишь бы выдержало сердце, лишь бы», — проносится тревожная мысль в каждой голове…
