Фрэнсис Бёрнетт - Таинственный сад (сборник)

Сидя и глядя на прозрачную, куда-то бежавшую воду, Арчибальд Крэвен чувствовал, как отдыхает его тело и на душе становится так же спокойно и тихо, как спокойно было в самой долине. Он подумал, не засыпает ли он, но он не засыпал. Он все сидел и глядел на залитую лучами солнца воду, и глаза его стали замечать и растительность на берегу. Множество чудных голубых незабудок росло так близко к воде, что листья их были мокры, и он стал смотреть на них, вспоминая, как, бывало, глядел на них много лет тому назад. Он даже с нежностью подумал о том, как красиво все это и как чудесны эти крошечные голубые цветочки. Он не подозревал, что эта простая мысль медленно забиралась в его мозг, мало-помалу вытесняя другие мысли, как будто в стоячем пруду вдруг начал бить чистый, ясный родник, все расширяясь и расширяясь, пока, наконец, не вытеснил всю стоячую воду. Но он, конечно, не думал ни о чем подобном; он только заметил, что в долине как будто становилось все тише и тише в то время, как он сидел и глядел на нежные, ярко-голубые цветы. Он не знал, сколько времени он просидел так и что с ним происходило, но, наконец, шевельнулся, точно просыпаясь от сна, медленно поднялся и встал на мягком ковре мха, глубоко и медленно дыша и удивляясь самому себе. Что-то как будто тихо ожило и оттаяло в нем.

– Что это? – прошептал он, проведя рукою по лбу. – Я чувствую, что я… как будто оживаю!

Он сам ничего не понимал; но месяцы спустя, когда он уже был в Миссельтуэйте, он вспомнил этот странный час и совершенно случайно узнал, что в этот же самый день Колин воскликнул, войдя в таинственный сад:

– Я буду жить всегда, во веки веков!

Это удивительное спокойствие оставалось в его душе весь вечер, и он спал новым, мирным сном; но это оставалось недолго. Он не знал, что его можно было удержать. В следующий вечер он снова раскрыл свою душу мрачным мыслям, и они целым потоком хлынули туда. Он покинул долину и снова пустился странствовать. Но бывали минуты, даже часы, и это казалось ему очень странным, когда он, сам не зная почему, чувствовал, что его тяжелое бремя точно поднимается и что он живой человек, а не мертвый. Медленно-медленно, сам не понимая этого, он «оживал», так же, как таинственный сад.

Когда золотое лето сменилось еще более золотой осенью, он отправился на озеро Комо. Его окружала сказочная красота, и он проводил целые дни на хрустально-голубой поверхности озера или бродил среди нежной густой зелени холмов, бродил столько, чтобы устать и быть в состоянии заснуть. В это время он стал спать гораздо лучше, и сны его не были так страшны. «Быть может, – думал он, – мое тело крепнет».

Оно действительно крепло, но благодаря тем редким мирным часам, когда мысли его изменялись, крепла и его душа. Он начал думать о Миссельтуэйте и о том, не поехать ли ему домой. По временам он смутно вспоминал о своем мальчике и спрашивал себя, что он почувствует, когда снова подойдет к резной кровати и снова взглянет на острое, бледное, как слоновая кость, спящее лицо и на черные ресницы, обрамляющие крепко закрытые глаза. Эта мысль приводила его в содрогание.

В один чудесный день он зашел так далеко, что, когда возвращался, луна уже поднялась высоко и всюду вокруг были пурпурные тени и серебристый свет. На озере, на его берегах, в лесу стояла такая удивительная тишина, что он не вошел в виллу, в которой жил, а подошел к небольшой тенистой площадке возле самой воды и уселся на скамейку, вдыхая чудное благоухание ночи. Он чувствовал, как им снова овладевает странное спокойствие; оно все возрастало и возрастало до тех пор, пока он не уснул.

Он не знал, когда он уснул и когда ему начал сниться сон; сон этот был такой явственный, что ему казалось, будто он вовсе не спит. Он впоследствии вспоминал, что ему в это время казалось, будто он бодрствует и даже как-то особенно возбужден. Ему казалось, что в то время, когда он сидел, вдыхал запах осенних роз и прислушивался к плеску воды у своих ног, он услышал точно звавший кого-то голос. Голос был нежный, чистый, ласковый и звучал вдали. Это, казалось, было где-то очень далеко, но он слышал его так ясно, как будто это было где-то около него.

«Арчи! Арчи! – произнес голос, потом опять повторил еще нежнее и яснее: – Арчи! Арчи!»

Ему чудилось, что он вскочил на ноги, ничуть не удивившись. Голос был такой ясный, и ему казалось вполне естественным, что он его слышал.

– Лилиас! Лилиас! – отвечал он. – Лилиас, где ты?

– В саду! – донесся издали точно звук золотой флейты. – В саду!

И сон вдруг кончился. Но он не проснулся. Он крепко и мирно проспал всю эту чудную ночь. Когда он проснулся, было яркое, блестящее утро и подле него стоял слуга, пристально глядя на него. Слуга был итальянец и, как все слуги на вилле, привык без всякого удивления встречать все странные выходки своего иностранного господина. Никто никогда не знал, когда он уйдет или придет, будет ли он спать, или будет всю ночь ходить в саду, или лежать в лодке на озере. Слуга держал поднос с письмами и терпеливо ждал, пока мистер Крэвен возьмет их. Когда он ушел, мистер Крэвен еще несколько минут сидел, держа письма в руке и глядя на озеро. Он все еще испытывал какое-то странное спокойствие и еще нечто, какую-то легкость, как будто тот жестокий удар вовсе не случился, как казалось ему, как будто что-то переменилось. Он вспомнил свой сон, яркий, «действительный» сон.

– В саду! – сказал он, удивляясь самому себе. – В саду! Но калитка заперта и ключ глубоко зарыт!

Когда он через несколько минут взглянул на письма, он увидел, что одно из них, лежавшее сверху, было английское и пришло из Йоркшира. Адрес был написан рукой простой женщины, но почерк был незнакомый. Он открыл письмо, почти не думая о том, кто его писал, но первые слова сразу привлекли его внимание.

«Сэр! Я Сюзанна Соуэрби, которая однажды осмелилась поговорить с вами в степи. Я тогда говорила про мисс Мери. Теперь я снова беру на себя смелость говорить с вами. С вашего позволения, сэр, если бы я была на вашем месте, я бы приехала домой. Мне кажется, что вы будете очень рады вернуться, и я думаю, – прошу прощения, сэр, – что ваша леди попросила бы вас приехать, если бы она была теперь с нами.

Мистер Крэвен прочел это письмо дважды, прежде чем положить его обратно в конверт. Он не переставал думать о своем сне.

– Я поеду в Миссельтуэйт, – сказал он. – Да, я поеду сейчас же.

Он пошел по саду по направлению к вилле и приказал Пичеру приготовиться к возвращению в Англию.

Через несколько дней он снова был в Йоркшире, и во время долгого путешествия по железной дороге он столько думал о своем мальчике, сколько не думал за все десять лет. За все эти годы у него было только одно желание – забыть о нем. Теперь же, хотя он не хотел думать о нем, воспоминания об этом постоянно возникали в его мозгу. Он вспоминал те мрачные дни, когда он неистовствовал, как безумный, потому что ребенок остался в живых, а мать умерла. Он не хотел его видеть, а когда, наконец, пошел взглянуть на него, то ребенок оказался таким хилым и жалким, что все были уверены, что он умрет через несколько дней. Но, к изумлению всех, кто за ним ухаживал, проходили дни, а ребенок жил; тогда все решили, что он будет уродом или калекой.

Он вовсе не хотел быть дурным отцом, но у него совершенно не было отцовских чувств. Он доставлял ребенку все – врачей, сиделок, всякую роскошь, но приходил в ужас от одной мысли о мальчике и заживо похоронил себя, весь уйдя в свое горе. Когда он впервые вернулся в Миссельтуэйт после годичного отсутствия и крохотное жалкое существо устало и равнодушно остановило на его лице свои большие серые глаза с черными ресницами – глаза, так похожие и так страшно непохожие на те радостные глаза, которые он любил, – он не мог выдержать этого зрелища и отвернулся, бледный как смерть. После этого он почти никогда не видел ребенка, разве только когда тот спал, и знал о нем лишь то, что он был неизлечимо больной, со злым, капризным, бешеным нравом. Его удерживали от вредных для него вспышек гнева только тем, что всегда и во всем уступали ему и позволяли делать по-своему.

Все эти мысли и воспоминания были не особенно ободряющие; но в то время, когда поезд мчал его по горным проходам и золотистым долинам, человек, который «оживал», начал думать как-то иначе, по-новому, и думы его были долги, беспрерывны и глубоки.

– Может быть, я был не прав все эти десять лет, – говорил он самому себе. – Десять лет – долгий срок. А теперь уже, может быть, слишком поздно, чтобы сделать что-нибудь, слишком поздно! О чем же я думал!

Конечно, это значило призвать не ту «волшебную силу», начав с того, чтоб сказать «слишком поздно». Даже Колин сказал бы ему это. Но он ничего не знал о «волшебной силе», ни о доброй, ни о злой; ему еще предстояло узнать об этом. Он подумал о том, не потому ли Сюзанна Соуэрби осмелилась написать ему, что поняла материнским инстинктом, что мальчику гораздо хуже, что он, быть может, смертельно болен. Если бы он не находился во власти этого странного спокойствия, всецело овладевшего им, он бы чувствовал себя еще более несчастным, чем прежде. Но это спокойствие несло с собой мужество и даже надежду. Вместо того чтобы поддаться тяжелым мыслям, он старался поверить в лучшее будущее.