Николай Огнев - Дневник Кости Рябцева
И даже вся покраснела от волнения. А я заметил, что ей нравятся такие скандалы, хотя она делает вид, что злится.
Когда все более или менее замолчали, то Зин-Пална предложила избрать председателя и открыть диспут о том, прав ли был Юшка Громов, что назвал Стаську Велепольскую, или нет.
— Но так как речь идет о личностях, — сказала Зин-Пална, — то я предложила бы поставить вопрос несколько шире, а именно: допустима ли в пятой группе второй ступени такая неграмотность, которая обнаружена мною в сочинениях на тему о «Евгении Онегине».
Сережка Блинов, который до сих пор молчал, говорит с места:
— Мы пришли сюда учиться, а не диспуты разводить.
— Ну, признаюсь, Блинов, — отвечает Зин-Пална, — вы меня удивляете. Вы, такой сторонник всестороннего обсуждения каждого вопроса, и высказываетесь против диспута. Впрочем, если большинство того же мнения, я отказываюсь от своего предложения и готова рассказать вам о Пушкине и его произведениях еще раз. Если вы соблаговолите вспомнить, в прошлом году Пушкину были посвящены два месяца. Вопрос о Велепольской придется поставить на обсуждение школьного совета и общего собрания школы.
— Ну нет, — говорит Сильва. — То, что говорит Блинов, еще не обязательно для всех нас. Я, например, считаю, что вопрос о Велепольской должен быть обсужден немедленно и даже должна быть вынесена резолюция с указанием мер, которые должна принять школа. — Стали голосовать, и оказалось что половина — за диспут, а другая половина — против. Тогда Сережка Блинов встал и говорит:
— Я ухожу. Здесь была применена мера, которую обыкновенно применяют наши школьные работники. Перед самым голосованием Зинаида Павловна пригрозила школьным советом и общим собранием. Естественно, что ее предложение собрало известное количество голосов, и диспут, несмотря на внутреннее сопротивление собрания, все же состоится. Такого рода угрозы можно назвать насилием и моральным давлением; в диспуте же, который создан насильно, я участвовать не желаю.
— Вам нельзя отказать в логике, Блинов, — отвечает Зин-Пална, — но согласитесь сами, что такого рода явления, как сочинение Велепольской и выходка Громова, не могут проходить бесследно как мимо учащихся, так и мимо школьных работников. Что же прикажете делать? Я предлагаю меру, которая может дать ориентировку в дальнейшем, — меру, казалось бы, разумную и для части собравшихся приемлемую, — вы говорите, что пришли учиться, а не разводить диспуты. Обращение к школьному совету и общему собранию вы называете насилием. Можно подумать, что вы, Блинов, вообще хотите затушевать вопрос и не желаете по каким-то причинам его разрешения.
— Да пусть он уходит отсюда вон, — крикнул я с места. — Слушать такие споры — это самое скучное и ничего не может нам дать. Давайте или диспут, или уроки, а эту бузу нужно кончить.
— Конечно, правильно! — закричали ребята. — Даешь одно или другое!
Из девчат кое-кто ушел за Блиновым, но большинство осталось, и решили открыть диспут. В председатели выбрали меня.
Зинаида Павловна пошла и села за парту, а я на ее место. Первым взял слово Юшка Громов.
— Я не вижу никакого поступка в своем поведении, — сказал он. — Что же из того, что я сказал про Стаську? А она не пиши таких сочинений!
— А ты не ори, когда тебя не спрашивают. Не по существу. Садитесь, Громов, вас вызовут, — сказал я.
Тут Юшка начал было разоряться, что я не так председательствую и что я не имею права делать замечаний, но на него закричали, и он сел. Потом взяла слово Сильва.
— Я, — говорит, — чувствую, что своим выступлением возбудила против себя часть девочек, но без этого нельзя было обойтись. Я им желаю добра, а вовсе не зла. Пятая группа через несколько месяцев должна поступить в вузы, вообще войти в настоящую жизнь. И что же они туда принесут с собой, в вузы? Ведь то, что нам сегодня читала Зинаида Павловна, даже нельзя назвать некультурностью, это просто дикое невежество. Самое плохое то, что та же Велепольская не нашла нужным посоветоваться с кем-нибудь из школьных работников или с кем-нибудь из ребят, кто знает предмет получше ее. Она просто «на шарап», — как говорят наши малыши, — взяла и написала; авось проскочит! Мое конкретное предложение — это пусть наша пятая группа обратит на себя внимание еще до того, как выскочит в абитуриенты, и ликвидирует свою неграмотность.
Затем выступил Володька Шмерц. Как только он встал, я сейчас же почувствовал, что он что-нибудь нахулиганит.
— Зинаида Павловна говорит, — сказал Володька, — что Пушкин умер бы во второй раз, если бы прочел наши сочинения. А я так думаю, что и пускай бы умер, потому что он был буржуазного происхождения, а мы, как поется в песне, — «молодая гвардия рабочих и крестьян».
— Не по существу, товарищ Шмерц, — сказал я. — Потрудитесь держаться темы и не разводить бузы. В противном случае я вас лишу слова.
— Хорошо, я буду по существу, — говорит Володька. — Так вот, по-моему, Громов имел право назвать автора сочинения про «Онегина», потому что если Велепольская в пятой группе подолгу разговаривает со шкрабами и даже наедине, так это еще не значит, что она очень образованная…
— Лишаю оратора слова, — сказал я. — Еще того недоставало, чтоб ты, Володька, стал разные сплетни здесь разводить.
Шмерц как-то скверно захохотал и сел на место. А я ему вслед говорю:
— А если вы, Шмерц, вообще будет хулиганить, то я попрошу вас уйти с собрания.
— Чтой-то ты какой вежливый, Рябцев? — ответил Володька Шмерц. — Должно быть, в школьный совет метишь.
Я обозлился.
— За намеки на личность председателя прошу вас, Шмерц, оставить собрание.
— Я не подуруша какой-нибудь, чтобы ни с того ни с сего уходить с собрания.
— Что это еще за «подуруша»! Ступай вон!
— Ну хорошо, я уйду. А подуруша — это из писем Пушкина. Советую тебе, Рябцев, прочитать. Ликвидируй свою неграмотность.
И ушел. По-моему, он нарочно все это подстроил, для того чтобы при всех доказать, что я не читал писем Пушкина.
После этого взяла слово одна из старших девочек и начала говорить против Сильвы. Кроме того, она сказала, что виноваты в неграмотности не учащиеся, а шкрабы (с чем я отчасти согласен) и что не нужно было таких неграмотных переводить из группы в группу. Она говорила довольно мирно, и, наверное, диспут так бы и кончился без инцидентов, но тут произошло следующее.
В аудиторию быстрыми шагами вошел Никпетож, огляделся, увидел, что Зин-Пална сидит на парте, и подсел к ней и начал что-то очень горячо говорить шепотом. Зин-Пална отрицательно качала головой и ему тоже горячо отвечала. В конце концов все замолчали и начали вопросительно смотреть на них на обоих.
И вдруг Никпетож повышает голос и возбужденно говорит:
— А это разве педагогический прием: шельмовать при всех взрослую девушку и доводить ее до слез и до истерики?
Зин-Пална спокойным голосом, но тоже вслух отвечает:
— Здесь разговаривать об этом не стоит, Николай Петрович; поговорим в учительской.
— Нет, это совершенно неправильно, — говорит Никпетож и хотел было продолжать, но тут я собрался с духом и сказал:
— Николай Петрович, хотя я вас очень уважаю, но я вам слова не давал, и поэтому если хотите вести частные разговоры, то ступайте в коридор. Здесь происходит диспут.
— Ах, здесь диспут, извиняюсь, я не знал, — отвечает Никпетож и вышел из аудитории, а за ним Зин-Пална.
Как только они вышли, все сорвались с места, и как я ни стучал об стол кулаками, порядка мне восстановить не удалось. Девчата сбились в угол и начали шушукаться, а ко мне подходит Сильва и говорит:
— По-моему, мы все быстрыми шагами идем к мещанству. Как бы от этого избавиться?
— А в чем ты видишь мещанство?
— Да вот: разве — это диспут? И кроме того, я сейчас себя поймала на скверной мысли. Когда вошел Никпетож, я почти была уверена, что он войдет…
— И я тоже.
— Ну вот. Это и есть мещанство. Пойдем отсюда.
В шкрабьей комнате шел горячий спор: там все шкрабы были в сборе, и громче всех выделялся голос Никпетожа. От маленьких я узнал, что со Стаськой Велепольской случилась истерика и что она ушла домой.
Ребята как-то странно притихли. Я решил, что самое лучшее — это идти на футбольную площадку. Так я и сделал.
По школе все упорнее идет слух, что между шкрабами полный разрыв и что Никпетож собирается уходить из школы. И будто бы на стороне Зин-Палны — все остальные шкрабы, а Никпетож — в одиночестве. Из ребят многие на стороне Никпетожа, а девчата — почти все.
Все как-то странно перемешалось: я, например, не знаю, как мне теперь быть и на чью сторону становиться. Сильва ж целиком на стороне Зин-Палны, потому что, по ее мнению, Никпетож, какие бы чувства в Стаське ни питал, должен был поддерживать справедливость и открыто признать, что Стаська не имеет права писать такие сочинения и что вообще Стаське не место в пятой группе.
