Виктор Лихачев - Единственный крест
— Прямо-таки вот так и сказала?
Сидорин был расстроен и с трудом скрывал свои чувства.
— Мне казалось, — такая картина должна принадлежать всем людям, а не мне одной…
— Всем — это значит никому, Лиза.
— Это все что вы хотите мне сказать?
«Она отдала картину, а теперь обижается, что я плохое успокаиваю».И он ответил:
— Нет. Скажу еще: «Гвозди бы делать из этих людей…»
На том конце отключили мобильник. Но через час Лиза вновь вышла на связь.
— Извините, это опять я.
— Рад вас слышать.
— Правда? — и после паузы:
— Веду себя, как девчонка. Сама приняла решение, сама должна за него отвечать. Правильно?
— Абсолютно, — одобрил Сидорин.
— Через недельку приходите — она уже будет висеть в зале дарений. С надписью: «Дар Аграфены Ниловны Семеновой».
— Вы молодец, Лиза.
— Вот видите, вы хвалите меня, а я еще должна с вами поругаться.
— Со мной? За что?
— Ни за что, а за кого. За тетушку мою. Меня сегодня разбудил ее дикий крик. Представьте, она попробовала ваш способ борьбы с гипертонией…
— Не понял, а кричать-то зачем?
— А как поступите вы, если кружку холодной воды на себя выльете? К тому же теперь Светлана Викторовна в трансе: мучилась, обивалась, а пить нечего.
— Ничего не понимаю. Руки у нее вроде еще не дрожат. Лиза, скажите, а как она воду переливала?
— Как вы ей сказали: подняла над головой — и жах! Что вы смеетесь? Это не смешно вовсе!
— Простите. Я ей так не говорил. Объясните, пожалуйста, милейшей Светлане Викторовне, что только фокусник отважится, не глядя переливать воду из одного стакана в другой.
— Так значит, надо смотреть на кружки?
— Обязательно. Руки держать высоко, но все-таки перед собой, а не за собой…
— Слушайте, Асинкрит, заканчивайте это ваше «гы-гы-гы». Я могу обидеться.
— Во-первых, я не над вами смеюсь, а во-вторых, просто представил… ой, не могу. Славную вы мне сегодня побудку устроили.
— Значит, я вас все-таки разбудила? Врун несчастный. Все, пока.
«Поди, разбери этих женщин» — только начал думать о превратностях женской натуры Сидорин, как Лиза позвонила в третий раз.
— Это опять я. Забыла сказать: на одной из фотографий, что я вам приготовила, мужчина с бородой.
— Что, похож на меня?
— Самую малость. У него взгляд более мужественный и борода длиннее.
— Понятно.
— А под снимком подпись: «Асинкрит. Старицкий уезд. Около 1880 года». Каково?
***Примерно через неделю Сидорин пришел в Шуваевский дом. Асинкрит старался держаться спокойно и даже равнодушно, но в душе он искренне порадовался реакции Лизы на свой приход. Нас всегда выдают детали. Когда Сидорин, постучав, зашел в кабинет Толстиковой, она что-то писала. Увидев его, быстро сняла очки, хотя они были в модной оправе и ей очень шли. Поправила волосы. Собиралась угостить чаем, но Асинкрит настоял: «Сначала картина».Впрочем, на втором этаже, в художественном зале, Сидорин не смог скрыть своего разочарования. Богданов висел между наивной мазней какого-то местного деятеля и авангардной работой некоего Слепушкина, добросовестно повторяющего чужие «зады» полувековой давности. Лиза поймала его взгляд: «Это временно. Отдел дарений пока на ремонте…» Но чувствовалось, что и она огорчена.Потом они пили чай. С обеда подошла Закряжская, одарившая Асинкрита фарфоровой улыбкой. Следом подтянулся Плошкин.«Хотите, почитаю новенькое?» — спросил он с порога женщин и, не дождавшись их ответа, стал читать. Его стихи… нет, они не были даже плохими, просто — никакие. Серая словесная жвачка из выдуманных страстей и подобранных у других образов. «Мой отчий край» рифмовались «покой мне дай», а «в этот тихий и пасмурный вечер» с «мы потушим печальные свечи». Закряжская делала вид, что стихи Евгения Евгеньевича доставляют ей настоящее наслаждение. Ее взор устремился куда-то вдаль, голова Аделаиды Степановны кивала, словно заведенная, в такт строчкам Озерского. Выдавала Закряжскую опять-таки маленькая деталь: время от времени она смотрела на часы. Лиза сидела, спокойно улыбаясь. И только Сидорин, раздосадованный тем, как поступили с картиной Богданова— Бельского (из памяти не шли грустные слова Толстиковой: «Хорошо, что она в запасниках не оказалась»), продолжал пить чай.Благосклонно выслушав комплименты от женщин, Евгений Евгеньевич вдруг обратился к Асинкриту:
— Ну-с, а вы что скажете, молодой человек?
Сидорин поднял голову.
— А что-то нужно говорить? Вам и без меня все сказали?
— Мне хочется и ваше мнение услышать?
— Зачем? Неужели дифирамбы, как наркотик: чем их больше, тем больше хочется?
Плошкин был явно задет.
— Вы думаете, что я ради, как вы выразились, дифирамбов, читаю свои стихи? Я поэт, а потому нуждаюсь в том, чтобы быть услышанным.
Лиза видела, что разговор мужчин приобретает нехороший оборот, но, к ее удивлению, Аделаида Степановна не только не делала попытки остановить говорящих, но следила за их перепалкой с удовольствием.
— Асинкрит Васильевич, Евгений Евгеньевич, может мы… — попыталась вставить Толстикова свое слово. Но Плошкин уже разошелся не на шутку:
— Другое дело, что не все понимают поэзию. Ведь есть же люди, от рождения глухие.
Сидорин вдруг засмеялся.
— Значит, если я скажу, как эти добрые женщины сейчас: «Чудесные стихи!» — я не буду глухим, а если промолчу или признаюсь честно, что мне они не понравились — сразу оглохну?
— Мне не нужны фальшивые похвалы, — с достоинством молвил Плошкин.
— Правда? Тогда слушайте: то, что вы сейчас прочитали, не стихи, а рифмованный набор из общих мест, чувств, фраз.
— Мальчишка, понимал бы хоть что-нибудь в поэзии! — глаза лирика налились яростью.
— Немножко понимаю. Хотите, прочту вам настоящие стихи?
— Ваши, что ли? — засмеялся оскорбленный до глубины чувств Плошкин.
— Зачем же?
— Только, ради Бога, не Рубцова.
— Вы его не любите?
— А что в нем особенного. Останься он жив, кто бы Коляна знал?
— А вы с ним… были знакомы?
— И даже пил. Если рассказать…
— Не надо, — попросил поэта Сидорин. — Но если для того, чтобы писать, как он — надо много пить — пейте.
— Издеваетесь?
— Нисколько. Я вам другого поэта прочитаю. Виталий Креков зовут. Живет в Сибири.
Евгений Евгеньевич пожал плечами:
— Пожалуйста. Хочу услышать «настоящие стихи».
Асинкрит начал читать. Читал он тихо, почти безразлично. Сидел на стуле, держал в руках пустую чашку и смотрел на Лизу:
Я искал тебя, любил и верил,Чтобы жить и чисто, и светло.Ты входила, не затронув двери,Как рассвет в оконное стекло.
О, как долго продолжалась нега,Изменялись кроны тополей,Опадала пригоршнями снегаТишина неповторимых дней.
Мы с тобой, любимая, далеки,Но — как крылья, но — как два весла.И опять стекают ливнем строкиС твоего заветного письма.
Глава девятнадцатая.Живи, как дождь.Еще месяц — другой назад Лиза не сомневалась в том, что уже никогда больше не будет радоваться жизни. А вот теперь у нее возникло чувство вины — перед Мишей. Его нет, и никогда — Господи, какое это страшное слово! — никогда не войдет он без звонка и стука в дверь, весь увешанный сумками и пакетами: даже в магазины Мише нравилось ходить самому, чтобы чувствовать себя «скворцом».Скворец… Заботливый, умный, добрый. Его нет больше, но теперь ей не хочется никого винить и ревновать к тому, что они, люди вокруг нее, живы, а Миши больше нет. Лиза вновь смеялась, когда ей было смешно, удивлялась, когда кому-то удавалось ее удивить. И работа теперь — не избавление, не возможность убить время, скоротать тягучие часы и дни, а тоже радость. Толстикова писала о Богданове, переписывалась с художественными музеями. Вдобавок ко всему, с охотой водила экскурсии — по музею, городу, а несколько раз даже отправлялась с экскурсантами в другие города области.Но хуже всего обстояло дело с Асинкритом. Лиза упрямо твердила себе, что их связывают только дружеские отношения, общие друзья, любовь к поэзии, живописи. Да и сам Сидорин не намеком, ни взглядом не позволили ей усомниться в этом. Но стихи… Те стихи, что он читал Плюшкину… Лиза понимала, что на самом деле стихи были для нее. И, что хуже всего, она оценила это! И до сих пор, хотя прошел почти месяц, Лиза с удовольствием вспоминала те минуты и, конечно же строки:Я искал тебя, любил и верил,Чтобы жить и чисто, и светло…
И вот, когда наступал вечер, когда тетушка, так и не уехавшая ни к сыну, ни к сестре, уходила гулять с Романовским, Лиза ставила их любимые с Мишей записи, стараясь еще раз воскресить дорогие мгновения прошлой жизни, листала старые альбомы. И — сравнивала этих людей — Михаила и Асинкрита. И с удовлетворением отмечала, что по всем параметрам ее муж, ее покойный муж на голову выше Сидорина. Разве что Мише всегда было недосуг выслушать ее. Поэзию он считал если не блажью, то пустым делом, и когда она бежала к нему, чтобы поделиться радостью от прочитанной строки, Миша отмахивался от нее как от назойливой мухи. Надо отдать Сидорину должное — в этом отношении он другой. Когда однажды Лиза спросила его: «Асинкрит, у вас так бывает: случайные две строки, имя поэта в первый раз слышите, а на душе…» Лиза не смогла подобрать нужного слова, Асинкрит понимающе улыбнулся: «Я все понял. Бывает. Не так часто, как хотелось бы, но бывает. Вот совсем недавно журнал в руки попал. Читаю рассказы, читаю стихи, вроде все грамотно, правильно, а от сердца отскакивает, да и уму это не интересно. И вдруг, две строчки всего…» — и Асинкрит процитировал:
Жизнь проста, когда ее не гонишь,А идешь, идешь себе, как дождь…
Сидорин продолжал:
— Правда, чудесно?
