Вячеслав Сукачев - Белые птицы детства

— Ладно, сейчас посмотрю,— Серёжа неловко разворачивается на узкой лыжне и спешит мимо Настьки.

— Подожди! — вдруг громко, с испугом, кричит Настька, прикрывая нос рукавицей.

Серёжа резко тормозит, заступает лыжей на лыжу и едва не падает.

— Ну, что ещё? — Он начинает терять терпение.

— А вдруг там... — Настька понижает голос и округляет глаза. — Вдруг там...

— Что? — невольно шепчет и Серёжа.

— Берлога.

— Сама ты берлога. — Серёжа сильно отталкивается палками и несётся вниз, ловко уворачиваясь от встречных колючих веток.

Пенёк как пенёк, ничего особенного в нём нет, но Серёжа всё-таки сходит с лыжни и, глубоко проваливаясь в снегу, подъезжает к нему вплотную. Никаких следов нет и в помине, пенёк плотно укутан снегом, и лишь иголки зеленеют на его вершине...

— Кто там, Серёжа? — сразу же спрашивает Настька, давно отдышавшаяся и даже успевшая по-новому перевязать длинный шарф.

— Дед пыхто и бабушка никто, — не останавливаясь, буркает в ответ Серёжа.

— Только ты далеко не уезжай, торопливо кричит Настька, — а то я боюсь.

— Ну и бойся себе на здоровье, — ворчит Серёжа, но шаг укорачивает, в который раз ругая себя за то, что опять связался с Настькой.

А лес между тем закончился, и лыжня, отшлифованно блестя под солнцем, пролегла через небольшую поляну, за которой потянулось мелколесье, переходящее в кочковатую марь. Самое время возвращаться, потому как уже довольно далеко от дома, а на открытом пространстве даже самый лёгкий ветерок обжигает щёки и уши. Но Серёжа упрямо пересекает поляну, и пар от его дыхания ещё долго держится над нею.

— Серё-ожа! — отчаянно кричит сзади Настька. — Ты куда-а?

— А вот теперь посмотрим, — бормочет Серёжа и сильнее налегает на палки. — Теперь ты будешь знать, как увязываться за мною. Небось мигом домой побежишь...

В мелколесье Серёжа сразу же наталкивается на заячьи следы. Их много там, где в зеленовато-нежной дымке стоит осиновая поросль. По отпечаткам лап Серёжа догадывается, чем занимался тут косой в ночной прогулке. У этих вот осинок он не спеша покормился, полакомился горчайшей, на человеческий вкус, осиновой корой. Потом, внезапно чего-то испугавшись, прыжками бросился в сторону. Изрядно попетляв и запутав следы, успокоившись, он залёг где-нибудь под заснеженным кустом, головою в сторону своего следа. Можно было бы поставить петлю, как учил дед, но Серёжа не думал, что дойдёт сегодня сюда, и петли не захватил.

«Шпарит теперь, наверное, без оглядки домой, — подумал Серёжа о Настьке. — От страха ничего перед собой не видит».

И всё же его беспокоило то, что Настьке одной придётся идти по тайге, где, мало ли что, и шатун может повстречаться. И Серёжа постепенно замедляет бег, а потом останавливается и смотрит назад. Нет, никого там не видно, только седой иней на деревьях да по высокой заснеженной валежине протянулся чёткий пунктир спаренных следов. Видимо, пробежал здесь ночью колонок, большой любитель возвышенных мест. В другой раз Серёжа непременно бы увязался по свежему следу, но сейчас ему не до того. Вначале тихо, а потом всё громче он окликает Настьку, а затем быстро разворачивается и несётся назад по лыжне.

«Ещё ногу сломает, — испуганно думает он, и мурашки бегут у него по спине. — А в такой мороз за час и насмерть замёрзнуть можно».

Но, обогнув кучку молодых ёлочек, Серёжа едва не налетает на Настьку, резко сворачивает и падает в сугроб. Мягко вздохнув, снег принял его, окутав мельчайшей пылью, светло искрившейся в воздухе. Настька, ничуть не растерявшись, тихо засмеялась и подула на руку между варежкой и рукавом свитера.

— Ты чего? — хрипло спросил Серёжа, облизывая тающий на. губах снег.

— Ничего. На тебя вот смотрю.

— А что на меня смотреть?

— Интересно.

— Ну да! Ты лучше скажи, почему не отвечала, когда я тебе кричал?

— А ты разве кричал? — притворно круглит глаза Настька.

— А ты не слышала? — Серёжа начал подниматься из снега. — Была в десяти метрах от меня и не слышала?

— Представь себе.

— Тут и представлять нечего.

— Почему ты меня опять бросил? — вдруг шепчет Настька и отворачивается. — Быстрее бегать умеешь, да?

— Н-нет. — Серёжа изумлённо смотрит на отвернувшуюся Настьку и впервые чувствует вину перед нею, как перед существом слабым и нежным. — Я... просто так...

— Ага, просто так...

— Я думал, ты вернёшься.

Серёжа смотрит, смотрит на Настьку и видит, что перед ним стоит худенькая девчонка в красной вязаной шапочке и зелёном свитере со штопками коричневыми нитками на локтях. Видит её узкие плечи, длинные ноги в лыжных брюках и серые самокатные валенки, наискось перепоясанные лыжными креплениями. Ещё он видит прядку чёрных волос, выбившихся из-под шапочки и слегка прихваченных инеем, и обиженно подрагивающие полные Настькины губы. Он не знает и никогда не узнает, что именно произошло в эти несколько секунд, но прежнему его отношению к Настьке раз и навсегда пришёл конец. Он ещё будет сопротивляться и бунтовать, как то и положено настоящему мужчине, но всё-таки уже не Настька за ним, а он за нею будет бегать до той последней минуты, когда всё опять переменится в одно мгновение, но эта минута ещё далеко...

— Как же я вернусь одна через тайгу?

— А ты... сильно замёрзла?

— Не видишь, что ли.

— Ладно, пошли, — решается Серёжа. — Сейчас мы костёр сделаем.

— Как — костёр, — оживляется Настька, — а спички?

— У меня есть.

— А у меня две каральки есть, я специально для нас взяла, — говорит Настька и прикусывает губу, потому что Серёжа вторично вытаращился на неё.

— Ты разве знала, что мы вдвоём будем? — растерянно спрашивает он, постепенно догадываясь, что случайная встреча за селом была не такой уж и случайной.

— Ничего не знала, — краснеет Настька и сердито смотрит на Серёжу.

— Почему же две каральки взяла? — не успокаивается он.

— Почему, почему... Взяла — вот и всё.

Белым-бело, как в сказке, а посреди этого сказочного пространства горит небольшой костёр, и ровный столб дыма поднимается между стволами громадных деревьев высоко в небо. Хорошо слышно, как от жара шипит и плавится снег, скатываясь мутными ручейками на дно кострища. Сухие еловые ветки от резкого перепада температур звучно лопаются, и тогда во все стороны разлетаются маленькие угольки, протаивая в сугробах небольшие отверстия.

— На, — протягивает каральку Настька, — она ещё тёплая.

Серёжа берёт каральку, с удивлением ощущая, что она и в самом деле тёплая, хранящая в себе хрусткий жар русской печи, и с недоумением смотрит на Настьку.

— Я их хорошо-хорошо завернула, — объясняет Настька, — и положила вот сюда, под куртку...

Каралька вкусная. Серёжа ест, но и про костёр не забывает, подбрасывает сухие ветки, отгребает комки обвалившегося снега, на солнышко посматривает. Впрочем, до вечера ещё далеко, ещё можно сидеть и сидеть у костра, подстерегая малейшее движение в тайге: там с еловой лапы снег обвалился, там не выдержал мороза и лопнул пихтовый сучок, а то и высохшая кора по стволу прошуршала.

— Ты кем будешь, когда вырастешь? — вдруг спрашивает Настька.

Серёжа не ожидал такого вопроса и немного растерялся, но в ту же минуту его мысленному взгляду уже виделось огромное море с сине-свинцовыми волнами. Волны такие большие, что белый корабль между ними кажется игрушечным, но это настоящий, большой корабль, и он смело взлетает на самую вершину самой большой волны, и тогда с её палубы Серёжа видит далеко вперёд, до самого берега. Там, на берегу, собрались люди, они с тревогой смотрят на корабль, который то пропадает в водяных распадках, то вновь появляется на самом гребне волны, и среди этих взволнованных людей Серёжа успевает разглядеть Настьку...

— Не знаю, — говорит Серёжа, — может быть, шофёром буду.

Это его вторая мечта. Вот он мчится по грейдеру из Малышевки в Хабаровск. Весна. Всюду лужи, и вода длинными фонтанами летит из-под колёс грузовика, в кузове которого стоят и держатся за кабину перепуганные Васька Хрущёв, Колька Корнилов, Петька Паньшин и кто-то ещё — много. Летит и летит по грейдеру его машина, и вдруг за поворотом стоят и голосуют несколько человек. Серёжа изо всех сил жмёт на педаль тормоза и видит, как первой подбегает к машине Настька Лукина...

— А я людей хочу лечить, — признаётся Настька и из-под узких тёмных бровей насторожённо смотрит на Серёжу.

— Ну, это когда ещё будет, — вздыхает Серёжа, — ещё вон сколько в школу надо ходить.

— Сколько ходить? Если этот год откинуть, то и остаётся всего ничего — пять лет.

— Через пять лет никто уже болеть не будет. Скоро придумают такое лекарство, что таблетку выпил и сразу же выздоровел, хоть какой больной ты раньше был... Только лучше бы их раньше придумали, — хмурится Серёжа.