Владимир Беляев - Кто тебя предал?
Он наклонился, поцеловал Евангелие, и его седые волосы упали на тисненый золоченый переплет...
— Хорошо, отец Теодозий,— сказал Бучко.— Итак, слова «роты присяги», которые мы услышали от вас сейчас, обязывают вас говорить только правду... Как вы думаете, отец Теодозий, обязательны ли еще для вас последние напутствия святейшего отца нашего папы римского Пия XII о задачах католического действия?
— Конечно... обязательны,— чувствуя, что его затягивают в капкан, проронил Ставничий.
— А что говорил нам всем святейший отец о «раздвоении совести»? — ласково и: вместе с тем не без ехидства спросил Бучко.
— Святейший отец предостерегал нас... против таких явлений, когда бывают люди с одной совестью для личной жизни... и с другой совестью в публичных выступлениях...
— Возможны подобные явления в нашей пастырской среде? — резко перебил священника Василий Лаба.
Теряясь в догадках, все еще не понимая, к чему ведет допрос, отец Теодозий сказал неуверенно:
— Возможны, но нежелательны!
— Не могли бы вы привести точные примеры подобных нежелательных явлений из жизни собственного деканата? — спросил все так же доброжелательно епископ Бучко.
— Простите, я не понимаю! — растерянно сказал Ставничий.
— Где ваша дочь, отец Теодозий? — повышая сразу голос, резко спросил Иван Бучко.
Ставничий растерянно оглянулся и сказал:
— По совету его эксцеленции я оставил...
— Его эксцеленция здесь ни при чем! — выкрикнул Бучко.— И вы его сюда не приплетайте. Отвечайте прямо: где ваша дочь?
— Она пребывала в монастыре игуменьи Веры, но после того, как за ней по недоразумению ночью пришли полицаи, испугавшись, бежала.
— А почему же она бежала? — спросил Лаба.— Очевидно, чувствовала какую-то вину перед немецкими властями? Не так ли?
— Этого я уж не знаю,— разводя руками, сказал Ставничий.— Но думаю, что все это чистейшее недоразумение.
— Вы думаете одно, а факты говорят другое! — сказал Бучко.— Ваша дочь, дочь священника, пастыря Христова, связалась с безбожниками, которые в свое время жестоко преследовали нашу церковь. И не только связалась, но и деянием своим помогла этим антихристам уйти из-под стражи. Вот что сделала ваша дочь, отец Теодозий! — И епископ обвел всех членов консистории гневным взглядом.
— Я понятия не имею, — упавшим голосом сказал Ставничий.
— Где сейчас ваша Иванна? — спросил Кадочный.
— Она... Я не знаю точно... Я получил от нее письмо...— упавшим голосом пробормотал Ставничий.
— Что она пишет? Только говорите правду! — визгливо выкрикнул Бучко и потер оплывший глаз.
— Она пишет... несколько загадочно, что находится у хороших людей... Она пишет, что, поскольку ей угрожает полиция, лучше ей на время пребывать в неизвестности. Просит не беспокоиться о ее судьбе...
— Ясно всем? — обводя взглядом собравшихся, торжествующе сказал Бучко.— Эти хорошие люди превращали храмы божий в колхозные конюшни, бражничали в них, как в последней траттории, поминая имя господа бога нашего всуе, а отец Теодозий послал теперь свое чадо к этим безбожникам на воспитание!
— Ваше преосвященство... Объясните, ради бога,— взмолился Ставничий.
— Вы должны нам объяснить... вы... понимаете? — закричал Бучко.— Объяснить, как могло случиться, что единственная дочь пастыря божьего, призванного воспитывать прихожан в христианском смирении, выскользнула из-под его влияния и попала к нечестивцам, хулящим бога и святую церковь! Мы вправе только за одно это лишить вас сана... Идите!..
СОВЕТ МИТРОПОЛИТА
Когда растерянный, запуганный криком епископа й тягостной, удручающей обстановкой церковного судилища отец Теодозий вышел в приемную, к нему приблизился келейник Арсений и с показным сочувствием тихо сказал:
— Его эксцеленция, митрополит Андрей, хотел бы вас видеть сейчас...
После визгливого крика епископа Бучко мягкий голос митрополита звучал в ушах сельского священника особенно ласково, задушевно.
— Отец Теодозий,— говорил митрополит,— принимая деканат в Тулиголовах, вы дали мне лично обещание в послушании и верности и высказали безусловную готовность сообщать все сведения о ереси, которая заползет в души прихожан. Вы это помните?
— Помню, ваща эксцеленция! — опустив голову, согласился Ставничий. ,
— Почему же о ереси, что свила себе гнездо в вашей собственной семье, я узнаю окольными путями от людей светских, друзей нашей церкви? Почему вы, старый солдат армии Христовой, почти мой ровесник, не пришли ко мне своевременно, не покаялись? Разве я не смог бы разрешить ваши колебания? Разве я когда-нибудь плохо к вам относился? Были у вас основания чуждаться моего совета?
— Господи! — горячо откликнулся Ставничий. — Вы понимаете, какую тень бросает вся эта печальная история на вас, на меня — крестного отца вашей дочери, на всю нашу церковь?
— Но ведь я узнал о том, что она убежала из монастыря, когда все это уже свершилось, ваша эксцеленция! — пытался оправдаться священник.
— Хорошо, но почему же она не прибежала к вам, ее отцу, духовному пастырю, почему пренебрегла отцовским домом? Может, вы были в сговоре с ней? — И митрополит пытливо заглянул в глаза священнику.
— Что вы, ваша эксцеленция!
— Дело сейчас не столько в ее побеге, сколько в том, где она находится. И вы, ее отец, обязаны — Христом-богом заклинаю вас! —обязаны вызволить дочь, пока не поздно, из плена этих «хороших» людей. Это позор! Вы понимаете — позор! Дочь такого уважаемого священника, моя крестница... О боже! Роману Герете я уже послал вызов с фронта...
— Спасибо, ваша эксцеленция!
— Вы благодарите меня, говорите спасибо. А сознаете ли вы, что любой другой иерарх на моем месте немедленно бы наложил на вас суспензу — лишил бы вас сана?
— Конечно, сознаю. Ваша доброта... Митрополит прервал Ставничего:
— Если вы понимаете мою доброту, то сделаете то, что я вас попрошу. Вы обязаны вызвать дочь к себе. Чтобы это было удобнее вам сделать, я поселю вас в монастыре отцов Студитов в Кривчицах.
— С ней ничего дурного не станется, ваша эксцеленция? — осторожно заглядывая в оплывшие глаза митрополита, полускрытые густыми седыми бровями, спросил Ставничий.— С моей Иванной?
— Именно от этого дурного я и хочу предостеречь ее, пока не поздно! — убежденно сказал митрополит.
Как же мне поступать дальше? Где мне ее теперь найти? Я совершенно теряюсь, ваша эксцеленция!
— Давайте подумаем вместе! — промолвил Шептицкий, постукивая толстым пальцем по инкрустированной поверхности резного столика.— Бог нам да поможет!
ПОД ЗЕМЛЕЙ СВЕТЛЕЕ
Имя бога поминалось в этот вечер и в подземелье. Журженко, поправив перевязку, которую сделала ему Иванна, проникновенно сказал:
— Спасибо, Иванна. Добрая душа у вас...
— Обычная, христианская душа,— встряхнув волосами, ответила Иванна.
— Неужели без этого прилагательного человек не может быть попросту добр и, не оглядываясь на бога, помогать попавшему в беду?
— Я давно хотела спросить вас, Иван Тихонович, отчего вы не любите нашего бога?
— Хотите начистоту? — сказал Журженко, приподнимаясь на локте.— Не любите — не то слово!
— Ну за что же?
— Я отрицаю вашего бога вообще, Иванна, потому что он учит людей безвольно покоряться злу. И не только Христос, а любой бог, всякий кумир замораживает волю человека. Вы сами вчера слышали рассказ Садаклия. Что происходит сейчас там, наверху, где господствует ваш добрый, всевидящий, призванный облегчать людские страдания бог? Десяток полицаев подводят к открытым могилам тысячи людей. Людей, верующих в бога и надеющихся на его добрую волю! Их заставляют раздеться и лечь ничком на теплые еще тела застреленных. И они ложатся. Без ропота. Без сопротивления.
— На пряжечках поясных-то у эсэсовцев написано: «Готт мит унс!» — «С нами бог!»—откликнулся Зубарь.— Вот и разберитесь теперь, кому этот бог служит — простым смертным или фюреру Гитлеру и его банде?
— Да, правильно! — согласился Журженко.— И десяток полицаев расстреливают их сверху, в упор, пулями в затылок. Почему же они, обреченные, не сопротивляются? Да потому, что до последнего мгновения они уповают на бога! Это бог подвел их к могиле вялыми, напуганными, уже безразличными ко всему. Скажите, неужели вам не понятно, кто воспитал в людях эту покорность? Религия! Давняя и верная служанка всех угнетателей!
