Юрий Томин - Повесть об Атлантиде
Мы вернулись в салон. Никогда еще в жизни я так не хотел выиграть. Но положение на доске было не в мою пользу. Напрасно я уверял себя, что нервничаю и потому делаю неверные ходы. Просто он играл лучше. Это было ясно.
— Игра! — сказал он, забирая моего слона. — Игра! Но похоже… Вот! — Он взял с доски ферзя и повертел его в пальцах. — Вот главная фигура жизни! Обратите внимание: ходит прямо и по диагонали. Все мы хотим ходить по диагонали. Простор! Но достигают единицы. Таков распорядок жизни.
— И ферзям дают по шее, — ответил я.
— В шахматах — да, — серьезно сказал он, — но не в жизни. Ферзь есть ферзь.
— Слушайте, — спросил я, — почему вы так плохо думаете о людях?
— Молодой человек, я ничего не думаю. Я просто говорю с вами как старший товарищ. Люди есть люди. Кстати, у меня на пароходе украли бумажник. Рублей тридцать… Пустяк… Деньги я храню в другом месте. Но сам факт говорит за себя. Люди есть люди.
— Бумажник! А вы… стойте! Вы его потеряли, может быть?
— Эх, молодой человек, — грустно сказал он, — какой вы еще студент!
— Обождите! Я сейчас вернусь! — Я вышел — нет, выбежал! — в коридор.
Палуба верхняя! Палуба нижняя! Нужно найти этот проклятый бумажник! Салон на корме. Третий класс. Нужно принести и шлепнуть его на стол. Все, что я любил, все, во что верил, честь и совесть моя, моих друзей и всех мальчишек мира — все было сейчас в этом бумажнике! Буфет. Коридоры. Еще раз палубы. Мальчишек не было. Злость и обида поднялась во мне. С каким наслаждением взял бы я сейчас этих мальчишек за шиворот! Конечно, есть подлецы! Есть воры! Наверное, на земле каждый день пропадают сотни бумажников и, может быть, статистики ведут учет кражам. Но даже статистики не идут прямым путем от цифр к людям, как делает это оставшийся в салоне ферзь. То, что мальчишки не вернули бумажник, — это случайно. И матери, если узнают, будут пороть их за это. Прав я, а не ферзь. Но что можно сказать ему сейчас? Мне очень не хотелось идти в салон, но я вернулся.
— У вас не украли бумажник, — сказал я устало, — вы потеряли его. Я видел…
— Простите… — сказал он. — Что вы видели? И… где вы видели?
— Там… На палубе.
— Так, так… — сказал он с непривычной торопливостью и оглянулся.
И в этот момент проснулся и пискнул репродуктор. «Товарищи пассажиры! Гражданина, потерявшего бумажник, просят зайти в радиорубку. Повторяю…»
Он стоял посреди комнаты, расставив ноги, и тупо смотрел на репродуктор. Впервые в его глазах появилось — не радость, нет! — беспокойство!
Я подошел к репродуктору и до отказа повернул регулятор. Голос зазвенел, забился под потолком громко и радостно: «…потерявшего бумажник…»
— Идите! — крикнул я. — Идите в радиорубку! Или вы думаете, что там уже очередь?
И вот тут-то голос его зазвучал по-человечески, гневно. Он сказал раздельно и четко:
— Спек-такль! — И, хлопнув дверью, вышел из салона.
Ночью я поднялся на палубу. Наш пароходик, качаясь на ленивой ночной волне, ласково терся о бок пристани. Внизу кто-то осветил фонариком воду: в зеленоватом круге стояла остромордая рыбешка, похожая на отточенный карандаш.
Сонный матрос спустил трап. По трапу на берег сошел только один пассажир — мальчишка с мешком за спиной. Вслед ему крикнул приятель:
— Так как же, Коль? Может, приедешь?
— Может… — сказал Коля. — Только навряд ли.
Мальчишка шагнул в тень и пропал. Некоторое время слышался хруст песка, но его заглушил гудок парохода. Я спустился вниз, лег на скамью и, прижавшись спиной к теплой переборке, уснул злой и счастливый.
Шутка
Когда я вошел в класс, на местах оказались всего несколько человек. Остальные сгрудились в углу возле Кости Радужного. Он что-то рассказывал. Увидев меня, ребята со смехом расселись по своим партам. Впрочем, «расселись» — это не то слово. Они разбежались по классу, толкаясь, перепрыгивая через парты, стараясь нашуметь как можно больше. В проходе у окна они устроили «пробку». Они давили друг на друга, делая вид, что очень торопятся: им не терпится сесть на место, но… Ничего не поделаешь — «пробка»!
Я ждал. Я уже успел привыкнуть к своему классу. Они считали, что в первые десять минут после каникул им позволено все. Эти десять минут — их право, которое они сами себе присвоили. Я не оспаривал этого права. Мой класс любил делать вид, что поступает так, как ему хочется. И я давно уже решил, что не стоит изображать из себя непримиримого человека, который не может подарить им десять минут. Наконец они уселись.
— Здравствуйте, шестой «а»! — сказал я.
— Здравствуйте, Юрий Васильевич, — отозвался один.
— Юрий Васильевич, здравствуйте, — сказал другой.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — говорили они по очереди, и, наконец, из дальнего угла класса послышалось тихо, но отчетливо:
— Юрий, здравствуйте, Васильевич!
Да, это был мой класс. Они ничуть не изменились за две недели. Здороваться по очереди (опять же в первый день) было их выдумкой, которой они очень гордились.
— Ну, каникулы кончились, — сказал я.
— Каникулы кончились, — грустно повторил Костя Радужный.
— Кончились каникулы… — вздохнули на первой парте.
— Совсем кончились, — донеслось из угла.
— Начисто! — подтвердили на первой парте.
Они говорили, ничуть не скрываясь, и смотрели прямо на меня и сияли от удовольствия потому, что поступали так, как им хотелось.
— Ну и хорошо, — сказал я. — А теперь достаньте новые тетради в клетку. Мы приступаем к изучению алгебры.
Защелкали замки портфелей, в последний раз стукнули крышки парт, и в классе установилась тишина. Десять минут прошло.
— Итак, — начал я, — раньше мы с вами имели дело только с числами. Если нам нужно было произвести сложение, мы писали так.
Я подошел к доске и написал: 2 + 3 = 5.
— Теперь представьте себе, что нам нужно записать сложение не двойки и тройки, а каких-то двух других чисел. Любых. Как поступить в этом случае? Давайте попробуем заменить цифры буквами. И я написал на доске:
Вместо 2 подставим a
Вместо 3 подставим b
Тогда имеем:
2 + 3 = 5 или a + b=…
Я не успел написать, чему равна сумма. С последней парты, где сидел Костя Радужный, послышался шепот. Потом зашептались другие. Кто-то хихикнул, и вслед за ним рассмеялся весь класс.
— В чем дело? — спросил я.
За партой поднялся Радужный. Весь класс с надеждой смотрел на него.
Костя радостно объявил:
— Юрий Васильевич, вы лучше напишите другие буквы, а то мы все равно будем смеяться.
— Почему?
— А потому, — сказал Костя, — что, когда мы читаем эти буквы, у нас получается не «а» плюс «б». Получается «а» плюс «ве».
Снова раскатился по классу дружный смех. Теперь все смотрели уже не на Костю, а на вторую парту в левой колонке, где сидели Аня Мельникова и Володя Ефремов.
Я сделал вид, что ничего не понял.
— Сядь, Радужный! Ты прекрасно знаешь, что в математике русское «ве» читается как «бе».
И я дописал:
a + b = c.
Ребята уткнулись в свои тетради. Еще минута, и формула эта, в том смысле, в каком понимал ее Костя, была бы забыта навсегда. Но Костя считался самым остроумным человеком в классе. Он очень дорожил своей славой.
— Юрий Васильевич, — сказал он, — если вы пишете «а» плюс «ве», то справа нужно поставить другую букву…
— Какую букву? — спросил я, глядя прямо на Костю. Я думал, что он не посмеет сказать, и тогда все кончится само собой. Но если можно рассмешить класс, Костя себя не щадит.
— Букву «л»! — выпалил он.
Опять грохнул смех. Кто-то от восторга затопал ногами. Аня Мельникова покраснела. Володя Ефремов сидел, повернувшись к окну, и не отрываясь смотрел на белую равнину замерзшей бухты. Он как будто ничего не слышал, но я видел, как медленно, почти незаметно он отодвигается от Ани на край скамейки.
— Радужный, выйди из класса! — сказал я.
На другой день Костя привел в школу мать. Она теребила руками углы платка и усталым голосом говорила привычные извинения. Я всего второй год работаю в школе, и мне было неловко, что передо мной извиняется и просит за сына такая пожилая женщина. Я был рад, когда она ушла.
Два дня Радужный боялся даже шевельнуться, и я уже забыл об этой истории с буквами. В конце недели я вызвал к доске Аню.
— Напиши алгебраическую сумму.
Аня взяла мел и аккуратно вывела на доске: a + b —…
Рука ее задержалась всего на секунду, но это решило дело.
— Эл! — донеслось из глубины класса.
— Кто это сказал?
— Я, — встал Радужный. — Извините, Юрий Васильевич, вы же сами говорите, что у меня язык бежит впереди мыслей. Я только подумал, а оно само вырвалось.
