Ниссон Зелеранский - Мишка, Серёга и я
— Ты с кем? — холодно спросил Мишка. — С нами или с ним?
— Конечно, с вами! — закричал я с особенной горячностью, чтобы меня нельзя было заподозрить в колебаниях.
Так мы и двинулись по коридору: впереди Мишка, Серёга и я, позади Синицын со своей компанией.
На лестничной площадке мы неожиданно столкнулись с Геннадием Николаевичем. Очевидно, он пришел сюда прямо из музея.
— Как дела? — нетерпеливо спросил классный. — Кого приняли?
— Всех, — со вздохом сказал Мишка. — Всех нас, кроме Серёги.
— И Синицына приняли? — удивился Геннадий Николаевич. — У тебя же двойка, Андрей!
Мы оглянулись на Синицына. Андрей надулся и промолчал.
— Дай-ка сюда дневник, — сказал Геннадий Николаевич. Он посмотрел на свет страницу и сказал: — Так и есть. Подчищена. Идем со мной.
Он крепко взял Синицына за руку и повел его.
Как раз в эту минуту, словно нарочно выбрав ее, откуда-то вынырнул Соломатин.
— Ребята! — крикнул он, запыхавшись. — Успел? Я их, гадов, на четверки переправил!
Увидев Геннадия Николаевича, он разом осекся.
VI
Десятого января нам должны были выдать деньги на почте. Я ждал этого с особенным нетерпением. Хотя мы с мамой и помирились, я решил, что буду давать ей деньги на свое питание.
Мы помирились в тот же день, когда поссорились. Вечером, едва я пришел домой, мама окликнула меня.
Остановившись на пороге, я спросил:
— Ну?
— Ты обедал, сынок? — спросила мама таким тоном, будто между нами ничего не произошло.
Она куталась в шаль. Это означало, что она волнуется. Мне стало жалко ее. Но я тут же поборол эту человеческую слабость. Мои родители — тоже люди. Их нужно воспитывать, как и всех остальных.
— Пусть это тебя не тревожит, — сказал я. — Скоро я уже начну платить за свое питание.
— Гарик! — сказала мама.
— Ты читала мою записку? — неумолимо проговорил я.
— Оставим это, — торопливо сказала мама. — Ты не хочешь меня поцеловать?
— Не к чему, — сказал я. И усмехнулся про себя, представляя, как Серёга на моем месте ответил бы: «Баловать-то…»
— Все-таки советую тебе поцеловать меня. — Голос у мамы стал лукавым. Она взяла со стола свою сумку.
Я понял, что мне приготовлен какой-то подарок.
Видимо, у меня не совсем обычные родители. Иногда мне кажется, что в их поведении нет никакой логики. Если я совершаю обычный, рядовой проступок, меня ругают. Но стоит мне взбунтоваться по-настоящему, мои родители сразу становятся тихими и ласковыми. Они первыми идут на примирение и задаривают меня. Можно подумать, что в нашей семье подарок — высшая мера наказания.
Я не сомневался, что и сегодня мама звонила отцу, говорила, что мальчик сам на себя не похож. А потом она наверняка отпросилась с работы, бегала по магазинам, выбирая мне какую-нибудь вещь.
Я вдруг почувствовал, что все-таки очень ее люблю. Вовсе не за подарок. Сам не знаю за что.
— Поцелуй, не пожалеешь, — с хитрецой повторила мама.
Она сжала мои щеки, поцеловала меня несколько раз, потом вздохнула и открыла сумку. В ней лежала четырехугольная коробочка из ювелирного магазина. У меня дрогнуло сердце. Я догадался, что это часы.
— Мамочка! — закричал я и запрыгал. — Спасибо! Дай, я их надену.
— Рад? — счастливо спросила мама и протянула мне часы. — Я сама тебе их надену.
— Нет, нет, я сам!
— Сыночек, — сказала мама жалобно. — Мне очень хочется.
— Как ты не понимаешь! — закричал я.
— Хорошо, хорошо, на!
Застегивая на руке ремешок, я все же сказал:
— Ты, мамочка, Серёгу выгнала. А знаешь, кто меня накормил?
Это было не очень благородно — в такую минуту делать выговор маме. Но если бы я промолчал, это было бы неблагородно по отношению к Серёге.
— Я погорячилась. Не будем об этом вспоминать. Как-нибудь я испеку пирог, а ты позовешь Сережу.
— Хорошо. Не будем вспоминать прошлое. Но как только я получу деньги, я принесу их тебе. Скоро мы опять начнем работать. Геннадий Николаевич что-нибудь придумает. Все деньги я буду отдавать тебе.
— Может быть, лучше завести сберкнижку? — осторожно вставила мама.
— Нет, нет, нет! — сказал я, слушая, как тикают часы. — Я хочу быть равноправным.
— Ты становишься совсем взрослым, Гарик, — грустно сказала мама.
Наконец наступило десятое января.
Деньги нам выдавали в комнате с надписью «Посторонним вход запрещен». Взрослые почтальоны уже получили зарплату. В комнате остались только кассир, Геннадий Николаевич и мы. Было уже известно, что каждый из нас получит по 83 рубля 20 копеек. Мы чувствовали себя богатыми и щедрыми.
(Нам и раньше доводилось иметь дело с деньгами. Но те рубли были какими-то иными. Мы не успевали с ними сблизиться. Мы служили для них чем-то вроде передаточного пункта. Между маминым кошельком и кассиром кинотеатра. Или мороженщицей. Или продавцом книжного магазина. Зарплату же мы получали непосредственно из рук государства. Так же, как и наши родители. И хотя мы точно знали сумму, нам казалось, что мы можем купить весь мир.)
Я и не догадывался, сколько надежд было связано у ребят с нашей зарплатой. Я знал только, что Серёга собирался купить боксерские перчатки и косынку Анне Петровне, а Мишка — коллекцию марок и тоже подарок матери. Но оказалось, что пятеро мальчишек решили сложиться и купить велосипед, чтобы кататься на нем по очереди. Ершов хотел купить детскую химическую лабораторию (мы и не знали, что он увлекается химией). Соломатин мечтал нанять репетитора: он решил во что бы то ни стало исправить двойку и попасть в секцию. Стоя в очереди, Валька подсчитывал, сколько придется платить репетитору за урок.
Мы предлагали Соломатину, что сами подготовим его на тройку, но он отмахивался, говоря, что его надо держать в ежовых рукавицах, а мы не справимся.
Ребята так заразительно обсуждали свои планы, так расписывали, на что они потратят деньги, что мне даже стало жаль отдавать свою зарплату маме. Но если уж я решил, значит, решил.
Наша компания — Серёга, Мишка и я — уже приближалась к столу кассира, когда в комнату ворвалась раскрасневшаяся Аня (меня, кстати, уже тревожило, что она задерживается).
— Многие уже получили? — спросила она, переводя дыхание и расстегивая шубку. Она, наверное, бежала, и теперь ей стало жарко. Мне очень хотелось подойти к ней, расспросить, что произошло, где она задержалась и почему так торопилась. Но сделать это при посторонних я не мог. Мы тщательно скрывали наши отношения. Я только сказал:
— Человек десять получили. А что?
— И ушли? — с тревогой спросила Аня.
— Все тут, — ответил Супин. Ему выдали деньги первому. — В чем дело-то?
— Всех, кто освободился, — торжественно сказала Аня, — я как комсорг прошу выйти со мной на улицу. У меня есть важное сообщение. Геннадий Николаевич, я получу деньги после всех.
— У тебя секреты, Мальцева? — поинтересовался Геннадий Николаевич. — Почему обязательно на улице?
— Так удобнее, — торопливо сказала Аня. — Я потом объясню. Пошли, ребята!
Когда, получив деньги, я вышел на улицу, там стоял невообразимый шум. Ребята кричали на Аню, Аня кричала на ребят.
Было так шумно, что я с трудом разобрал Анины слова.
— Имею право, потому что я комсорг! — кричала она. — Ваши деньги нужны не мне, а комсомолу.
В ответ на эти слова раздался такой дружный рев, что Аня замолчала, презрительно поджав губы. Потом, улучив минуту, она крикнула:
— Стыдно в наше время быть собственниками!
— В чем дело? — спросил я.
Никто не обернулся. Тогда я тронул за плечо Ершова — он стоял ближе всех ко мне — и повторил:
— Из-за чего спор?
Оказалось, что Аня, выйдя с ребятами на улицу, потребовала, чтобы мы сейчас же сдали все наши деньги в ученическую кассу.
Когда ребята спросили, на что пойдут их деньги, Аня сказала, что на общественные нужды, и не захотела больше ничего объяснять.
Все это было очень похоже на Аню, но сегодня она превзошла себя.
Ей-то легко было отдавать деньги. Она им не знала цены. Она не раз хвасталась мне, что всегда может попросить у своего папы даже двадцать пять рублей. Но каково было бы, например, Соломатину лишиться заработанных денег! Я уже не говорю о себе.
Оставив Ершова, я пробрался поближе к Ане.
— Не дадим денег! — кричал Серёга, который получил зарплату раньше меня и теперь стоял перед Аней, глубоко засунув руки в карманы и нахлобучив кепку. Это придавало ему совсем хулиганский вид. — Чего выдумала! — И он сплюнул ей прямо под ноги.
У Ани навернулись слезы.
— Шпана! — дрожащим голосом сказала она. — Мне стыдно, что ты комсомолец!
— А вот и комсомолец. Не хуже тебя!
— Нет хуже!
— Поговори еще!
— Хуже, хуже, хуже!
