Эдуард Пашнев - Девочка и олень
Перед самыми каникулами наконец выпал снег. Он летел над улицей Горького, над площадью Пушкина, закручиваясь в немыслимую карусель так, что рябило в глазах. Прохожие подставляли ему спины или спешили навстречу с покупками, со свертками, с елочными игрушками. Предпраздничное оживление создавало на тротуарах людскую веселую карусель. Все торопились, всем было некогда, и только двое оставались неподвижны — бронзовый Пушкин и девочка в серенькой шубке с поднятым воротником у подножия памятника.
Надя принесла белые хризантемы, купленные у метро. Она положила их на верхнюю ступеньку пьедестала и смотрела как завороженная на снег, засыпающий цветы. Пушкин держал цилиндр в руках, закинутых за спину. Казалось, он его нарочно снял и подставил обнаженную голову под снег. «Как странно, — подумала Надя, — скульпторы все время изображают его с обнаженной головой, словно не мы о нем, а он о нас скорбит». И в лицейском саду он сидит задумчиво на лавочке, а фуражка лежит рядом, небрежно забытая на вечные времена. И в Ленинграде, наверное, такой же снег, и Пушкин встречает его с обнаженной головой. И не только в лицейском саду, но и на площади Искусств перед зданием Русского музея. Он стоит, вытянув в сторону правую руку, и читает стихи. Надя видела несколько дней назад киноочерк по телевидению, где памятник работы Аннкушина был снят с нескольких точек в очень удачно выбранных ракурсах. Рука поэта то оказывалась слегка вверху, то уплывала назад, то приближалась. Была полная иллюзия того, что бронзовый Пушкин взмахивает рукой и читает стихи.
Надя стояла на площади до тех пор, пока снегом не засыпало на ступеньке пьедестала цветы. Потом она медленно двинулась вниз по улице Горького к ближайшему входу в метро. По дороге она вглядывалась в лица идущих навстречу людей, но без особой надежды, а так, на всякий случай.
Дома на ее звонок выбежали в коридор отец и мама.
— Надя, ты взрослый человек. Ушла куда-то, а мы ничего не знаем, — развел руками Николай Николаевич. — Разве так можно? Где ты была?
— Вы же сами говорите, что я взрослый человек. Мне надо было к Пушкину, — она прошла в свою комнату и закрыла за собой дверь.
Рощины переглянулись.
— Ты ездила на площадь?! — спросил отец.
— Да, — ответила она через дверь, и ее голос прозвучал издалека, из другого, недоступного родителям мира, — мне надо было его почувствовать. Пошел такой живой снег, и я поехала…
Она переоделась и вышла к ним, зябко поводя плечами и виновато улыбаясь. Надя не подумала, что отец и мама будут волноваться. Они же знают, что все свободное время ей приходится отдавать срочной работе — иллюстрированию глав книги о Пушкине. И она встала и поехала, потому что почувствовала потребность взглянуть в лицо своему герою.
— Папа, — сказала Надя, — до каникул у нас намечено еще одно заседание КЮДИ. Я решила его посвятить Пушкину. Ты сможешь провести наших ребят по Москве, как водил меня и маму?
— Ты и сама можешь. Ты теперь не хуже меня знаешь пушкинские места, — сердито ответил отец.
— Нет, я хочу походить молча. Это и мне надо.
— Нашли бесплатного экскурсовода, — пробурчал Николай Николаевич. — А когда?
— В следующее воскресенье.
— Да еще в воскресенье. Ладно. Но ты, пожалуйста, в другой раз хоть записочку оставляй.
Надя кивнула, взяла с книжной полки большую бронзовую медаль с профилем поэта, выпущенную в 1937 году к столетию со дня смерти, и унесла в свою комнату. Ей разрешили с пятилетнего возраста играть медалью. Приятно было вспомнить пальцами ощущение тех милых времен. На минутку закрыв глаза, Надя потрогала вслепую лоб, линию носа, губ, провела рукой по кромочке медали вкруговую, высекая пальцами из металла, как высекает иголка на граммофонной пластинке музыку, все, связанное с Пушкиным. В семилетнем возрасте — «Сказка о царе Салтане». Множество маленьких рисуночков в размер странички карманного блокнота. Она старалась поймать на карандаш каждую строчку, перевести ее в зримого, изображенного со всеми мельчайшими подробностями человечка. Рисунки тех лет напоминали кадры мультипликационного фильма. Вероятно, если их пропустить через кинопроектор, герои сказки задвигаются.
Повзрослев, стала рисовать иначе, скупее, выражая свое отношение к Зареме и Марии, к оперному варианту «Евгения Онегина», где утрированно толстую щекастую Татьяну разглядывали с одной стороны тоненький субтильный Онегин, а с другой стороны ее будущий муж-генерал.
Потом пришла пора «Руслана и Людмилы». Долго искала композицию центрального эпизода, когда Руслан летит по небу, ухватившись за бороду Черномора… Сделала пять вариантов и осталась недовольна. Зато карлы, приготовившиеся к шествию Черномора, получились с первого раза. Все одинаковые, предельно сказочные, в огромных чалмах, в сапогах с загнутыми носами.
Один год прошел под знаком Татьяны Лариной и повестей Белкина. Она рисовала Татьяну и Ольгу в деревне, Татьяну в Петербурге, Татьяну в малиновом берете. Она искала образ чистой девушки, приноравливалась к ней, пыталась ее понять. А между Татьянами то Дуня из «Станционного смотрителя», то Вурдалак, то русалка Наташа. А то вдруг грузинка из лирического стихотворения «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальных».
Позднее она вновь возвратилась к Татьяне. Она нащупывала ее облик, изображала и на больших, и на маленьких листах, и на простой бумаге, и на цветной: «Татьяна в кабинете Онегина», «Татьяна и Ольга на балу у Лариных», «Татьяна и письмо». И еще одна Татьяна с письмом, но уже в Петербурге. Надя внимательно проследила все важные моменты биографии героини, психологически их пережила, но, не удовлетворенная концом романа, словно бы искала какой-то другой выход для чистой, романтически настроенной девушки. Но никакого другого выхода Пушкин не предусмотрел, Татьяна вышла замуж за генерала, — и тут ничего нельзя было поделать.
В четырнадцать лет Наде попалось в руки комментированное издание «Евгения Онегина». Предисловие было проиллюстрировано рисунками самого поэта. Орешковые чернила гениально небрежного пера произвели ошеломляющее впечатление. Она еще не знала, что ей могут дать рисунки Пушкина, но руки уже тянулись к карандашу. На этот раз именно к карандашу, а не к фломастеру и не к перу. Она собиралась рисовать на полях книги, но так чтобы потом можно было стереть резиночкой наброски.
Надя не понимала, почему издатели украсили рисунками Пушкина вступительную статью и не сделали того же самого с текстом романа. Она решила хотя бы на время восполнить это упущение. И началось увлекательное чтение с остро отточенным карандашом в руке, который оставлял на бумаге еле заметные штрихи. Отметив карандашом строки: «Судьба Евгения хранила, сперва Madame за ним ходила, потом Monsiere ее сменил, ребенок был резов, но мил…», она рядом набросочно, как это сделал бы, по ее мнению, сам Пушкин, нарисовала юного Онегина, милого кудрявого мальчика с бантиком на шее и кружевным воротником рубашки. Она не соперничала с Пушкиным, она пыталась подстроиться под него, имитировала гениальную небрежность поэта. Она изображала какую-нибудь одну красноречивую подробность, а остальное должно было угадываться. То стол, уставленный яствами и вином, и царящую над ним руку с большим бокалом, то две ножки, о которых Пушкин писал: «Две ножки… Грустный, охладелый, я все их помню, и во сне они тревожат сердце мне». То «сытые бакенбарды» «рогоносца величавого». Одна, две строки Пушкина вызывали готовый образ. «Мы все глядим в Наполеоны», — и на полях возникал карикатурный Наполеончик, опиравшийся на свою шпагу, как на трость, и заложивший руку за пазуху. А сам весь под треуголкой с пером. «Потом приносят ей гитару, и запищит она (бог мой!): «Приди в чертог ко мне златой». И на полях пушкинского романа появлялась Дуня с гитарой и «толстый Пустяков» в картузе.
Но по-прежнему сильнее всего девочку занимал образ Татьяны. Она нарисовала ее тринадцать раз, тринадцать Татьян в разные периоды ее жизни против трех Онегиных и двух Ольг. Всего она сделала двадцать восемь рисунков в этой книге и отметила остреньким робким, но в тоже время и дерзким карандашом девяносто три места. К этим девяноста трем отметкам она собиралась вернуться потом и сделать к роману Пушкина еще девяносто три набросочных рисунка.
Уезжая в Артек, Надя захватила с собой комментированное издание «Евгения Онегина» с рисунками на полях. Она брала первые уроки рисования у Брагина и Лидии Львовны Устиновой. Теперь совершенно неожиданно она нашла себе еще одного учителя рисования — Пушкина. Читая роман, она настолько усвоила его манеру, что рука, словно бы помимо воли, вывела профиль Пушкина так, как он сам бы себя нарисовал. Надя долго разглядывала рисунок и, пораженная тем, что у нее вышло, устыдившись своей дерзости, спрятала лист в папку и никому не показала.
