Борис Алмазов - А и Б сидели на трубе
«Зачем! — подумал я. — Зачем этому мальчику в витрине этот конь. Он же в бушлатике! Он же моряк! А я… Я, у которого и папа, и дедушка, и прадедушка, и все были кавалеристами… Я — донской казак… мне даже на синенькие трусики, по великой моей просьбе, бабушка пришила алые лампасики… У меня, который так хорошо себя ведёт в детском саду, и первым идёт пить рыбий жир, и ещё ни разу, ни разу не стоял в углу… у меня нет такого коня!
Зачем этому пустоголовому мальчику конь? Если он до сих пор не может расстаться с обручем?
Конь нужен мне! Я бы поил его! Я бы кормил его травой! Я бы отдавал ему всё, даже котлеты! Не говоря уже о клюквенном киселе! Я бы чистил его бабушкиной платяной щёткой, я бы мыл его золотые копыта! Может быть, я даже бы не садился на это пунцовое седло, чтобы не испортить. Только бы этот конь был мой! Мой!»
Я знал, что мы бедные. Что мы еле-еле можем прожить на мамину зарплату медсестры и бабушкину пенсию, которую она получает за убитого сына, поэтому я никогда ничего не просил… Но тут я не выдержал…
— Мама… — прошептал я. — Ты мне купишь такого коня?.. Хоть когда-нибудь!..
И мама, повернув моё лицо к себе и заглянув в самые мои глаза, сказала:
— Нет, сынок. Я не смогу этого сделать…
Она всю жизнь потом сокрушалась.
«Конь стоил ровно мою месячную зарплату! — говорила она мне — взрослому. — Но лучше бы я сидела на одних сухарях… Влезла бы в долги! Ведь через месяц ты потерял бы к этому коню интерес! И вот теперь я могу тебе купить что угодно, а тебе не нужно…»
А я знаю другое! Слова мамы потрясли меня тогда. Я видел её дрожащие губы, видел глаза с набегающими слезами. Я понимал, как трудно ей сказать мне правду, но она мне её сказала! Потому что я — взрослый! Меня не надо обманывать, как маленького! Я — взрослый.
Может быть, поэтому колючий ком слёз, который стоял у меня в горле (ведь я знал, что коня мне не купят, и спросил уж так… Для очистки совести, как говорится…) — этот ком куда-то исчез… Плакать совсем не хотелось.
Мы шли домой, и я вдруг словно бы увидел впервые разбитые дома на нашей улице, немцев, разбиравших развалины, я почувствовал мамину хромоту — след фронтовой контузии…
Но не подавленность, не растерянность появилась во мне, наоборот! Я почувствовал себя опорой и заступником двух маленьких и больных женщин: мамы и бабушки. Я почувствовал себя сыном этого многострадального города, который терпит разруху как долгую болезнь и ждёт, когда я приду ему на помощь…
Я — вырос и потому стал достоин правды.
«Господи! Зачем я тогда его не купила!» — до сих пор вздыхает моя старенькая мама.
А я считаю по-другому. Как правильно! Как справедливо было то, что мне его не купили! Самый дорогой, самый прекрасный, он бы так и остался в моём детстве, пусть любимой, пусть незабываемой, но всё же игрушкой. А некупленный, он стал этапом моей биографии, той тугой и тяжёлой дверью, что приоткрылась тогда передо мною, — дверью во взрослую жизнь. В которую я вступил мужественно и достойно.
Я ещё несколько раз потом останавливался перед витриной, но ни золотые копыта, ни настоящие стремена, ни шёлковая грива уже не вызывали у меня спазмов восторга, а мальчик со стеклянной улыбкой и обручем на гипсовой руке — ненависти.
Конь ещё долго торчал в витрине, пылясь и выгорая на солнце, пока его не убрали и не поставили вместо него сверкающий лаком и никелем мотоцикл.
Мой тренер
Кони жили в книжках, в моих снах и кинофильмах. Живые лошади возили мимо наших окон утильсырьё и молоко. Они мало напоминали тех — из книжек.
Мне четырнадцать лет. Я расту как трава при заборе. К сожалению, во мне уже сто семьдесят четыре сантиметра, я вешу уже больше пятидесяти килограммов. Значит, с мечтой о том, чтобы стать жокеем, мечтой ничем не обоснованной, нелепой, как цветок в трещине асфальта, как жиденькая берёзка, выросшая на крыше городского дома, придётся расстаться. Но примириться с тем, что в моей жизни не будет коней, я не могу! Но где они, кони? Где они в городе? И вдруг однажды я слышу по радио: «В детской конно-спортивной школе…».
— Где она? — кричу я.
Странное дело, но даже справочное бюро не уверено, что такая школа существует. Я часами простаиваю перед киосками горсправки, неделю хожу как помешанный. И вот с адресом в кулаке пробираюсь какими-то дворами, мимо каких-то гаражей и помоек… Забор! И на нём плакат: «Посторонним вход воспрещён!». Ну какой же я посторонний коням? Я смело отыскиваю дырку в заборе.
Манеж мрачен и грязноват. В нём темно. Своими кирпичными стенами он напоминает не то заводской цех, не то склад. Но на жёлтой тырсе[1] стоят пёстрые препятствия и ходят кони! Какие кони! Кони моих снов! И спортсмены в алых пиджаках и белых штанах плавно взмывают на них над барьерами… А ближе ко мне мальчишки, совсем маленькие, ездят на вихрастых учебных конягах, пыхтят, шмякая задами о сёдла.
— Приём закончен! — отрезала крошечная женщина-тренер. — Сколько вам лет? — и только насмешливо присвистнула. — Поздно. Мы берём с десяти. Смена! Повод. Галопом ма-ар-ш-ш!.. — Счастливцы на конях переходят в галоп.
Уныло плетусь я через двор. Здесь пахнет навозом, деревней, где-то стучит о наковальню молоток. Среди ошмётков сена по снегу мыкается шелудивый ослик.
Проклятые четырнадцать лет! Проклятый рост! Неужели это конец моим мечтам?
На двери табличка с фамилией, которая постоянно жила в бабушкиных рассказах. Из двери выходит старик с огромными седыми усами. Он похож на сахарные щипцы: кривые длинные ноги и маленькое туловище.
— Простите, пожалуйста…
— Чем могу?.. — Он щёлкает каблуками и смотрит на меня как-то сверху вниз, хотя и на голову ниже.
Я, заикаясь (проклятый голос ломается и скачет по всем регистрам), рассказываю ему…
— Нет и нет! — машет он руками. — Невозможно! У нас по четыреста заявлений на место. — На правой руке у него только два пальца. Я знаю, что пальцы ему в молодости откусил жеребец.
— Простите, вы тот самый?..
— ?
— В тридцать восьмом году, когда гаубицы переводили на механическую тягу, вы купили кобылу Ласточку. Она была чемпионкой округа в конкурсе.
— Отлично помню! Отличная лошадь! Выезжана совершенно замечательно, хоть была под седлом у артиллериста. Отлично помню! Он мне рассказывал, что мечтал быть кавалеристом, но экзамены сдал выше, чем для кавалерии положено. Направили в артиллерию! Единственный вопрос, который он задал: «А кони там будут?» А собственно, что вам в нём?
— Это брат моей мамы! Мой родной дядя!
— Что вы говорите? — оживляется тренер. — У Ласточки есть потомство. Вы знаете, отыскался её лот[2]. Вашему дядюшке будет небезынтересно узнать…
— Он погиб в сорок первом, выводя дивизию из окружения… Шесть тысяч человек вывел, а сам погиб… Я родился через три года в день и час его смерти, потому меня назвали его именем…
Тренер сутулится, даже усы у него обвисают. Сразу становится заметно, какой он старый.
— Да, — говорит он, тяжело вздохнув. — У меня, знаете ли, тоже война всех забрала… — своей страшной беспалой рукой он трёт лоб. — И вы тоже, так сказать, по наследству мечтаете о лошадях? Ну что ж, внешне вы похожи на Бориса Лопухина… Видите, я даже имя помню. А вот в седле… Хотите попробовать?
На мне мой единственный костюм. Самый лучший, после езды он станет самым худшим: конскую шерсть никакими силами не вычистить. А уж запах — нечего и пытаться!.. Но я быстро снимаю пальто.
— Не сейчас! — улыбается в усы тренер. — Послезавтра! Но порыв достойный!
После первой тренировки я сутки лежал пластом, и бабушка прикладывала примочки к моим синякам. Но я пошёл и на второе занятие, и на третье, и на четвёртое… И втянулся! К весне из сотни принятых осенью в учебной группе нас осталось двое. Остальные бросили.
— Так! — сказал тренер, с каким-то удовольствием глядя на нас с моим другом. — Конный спорт для сильных духом! Вы убедили меня, что кони для вас — серьёзно. Начнём езду всерьёз. Отстегнуть стремена!..
Манежная рысь вытряхивает из меня кишки. Я уже кое-что могу, но выдерживать всю тренировку с той нагрузкой, которую даёт нам наш тренер, невозможно.
Сам он стоит посреди манежа с длинным бичом в руках. Бич щёлкает. Тренер покрикивает:
— Пятку вниз! Локоть ушёл! Смотри веселей! Строже повод! Шенкель плотнее! Колено плавает! Спину прямее! Сесть «под себя»! Подбородок выше! Ниже повод! Ниже повод! Терпи! Детских коней не бывает!
«Неужели всё это можно соблюсти одновременно?!» — думаю я, а тренер словно отвечает:
— Только при полном соответствии посадки вы сможете ездить, а не кататься! — И гремит на весь манеж: — Не сутулиться! Вы над толпой! Вы на коне! Выше мирской суеты! Терпи! Гляди веселей! Положение обязывает! Всадник, — кричит он, — это не всякий, севший на лошадь! И даже не всякий, прыгающий через барьер! Всадник — моральный облик! Характер! Воля! Всадник мужествен и потому добр! Всадник держит слово, ибо сказано: «Сегодня не сдержал слово, завтра не сделал дела, послезавтра забыл, что ты человек!» Где колено? Почему у подпруги? Спина крючком! Сидишь вилкой!
