Шукурбек Бейшеналиев - Сын Сарбая
ГЛАВА II
— Помнишь поговорку: «Побежишь от труда — уткнешься в пень»? Вот и сиди, карауль чесоточных и тощих, — ворчливо говорил Сарбай жене.
— И буду сидеть! Разве я отказываюсь?.. Помолчи-ка лучше, прислушайся, это, кажется, голос твоего сына.
Сарбай живо вскарабкался на глинобитную стену овечьего загона и приложил к уху ладонь, стал туда-сюда поворачиваться, стараясь определить, откуда идет звук голоса. Салима, стоя внизу, среди овец, задрала к нему лицо и слегка посмеивалась. Что могло радовать ее? Овцы в стаде были тощими, низкорослыми, многие лысели от чесотки. Нет, овцы пока не радовали Салиму. Зато сейчас она заметила, как легко взобрался на стену муж ее Сарбай. В тяжелом тулупе, в валенках, в толстых ватных штанах, а смотри-ка, с камня на камень скачет, как горный козел, не запыхался, не хватается за поясницу. Ожил, ожил здесь ее муж, хотя дела их совсем не так уж хороши. Что-то есть целебное в высокогорном воздухе, в необходимости с утра до ночи шевелиться, двигаться вместе со стадом.
Сарбай продолжал прислушиваться. И вот с северной стороны донесся до него слабый отголосок. Может, эхо до него донеслось? Как петух, перед тем как прокукарекать свою песню, так и Сарбай вытянул из ворота шею и резким, особо поставленным голосом закричал:
— Эге-ге-гей! Стой там, иду-у!
Известно, что жители гор унаследовали от предков и голос высокий, и слух тонкий, и глаз зоркий. На большом расстоянии, за несколько километров, и не на ровном месте, а скрытые друг от друга холмами, перекликаются киргизы. Первые слова еле-еле слышны, а потом постепенно, будто настраиваются, не только отдельные слова — сложные, длинные фразы улавливают натренированные уши чабанов. И голоса их крепнут — все сильнее становятся и звенят в морозном воздухе. Сарбай расспросил сына и о том, что нашел он в далеком ущелье, и много ли нашел, и какие ветры там дуют, и не грозит ли им в пути снежный обвал. Только получив все нужные ему сведения, он спрыгнул в кошару и пошел среди овец к калитке.
Присев на корточки у стены, Салима подтаскивала к себе то одну тощую и больную овцу, то другую и, взяв ладонью из широкой деревянной чаши горсть ячменя, скармливала им, стараясь не уронить ни зернышка.
— Смотри, муж мой, как кидаются на меня твои овцы, не отбиться от них. Так, пожалуй, и меня они съедят вместе с ячменем. Разве могу всех накормить? Скоро совсем кончится ячмень, а им только и поддерживаем слабых. Не едет к нам никто, не подвозят корма. Сена тоже почти не осталось… — Она поднялась, замахала руками, чтобы отогнать от себя напиравших овец. — Кш, кш!.. Видишь, Сарбай, не шарахаются, ничуть не боятся.
— Те овцы шарахаются от людей, у которых жиру много. Боятся, что зарежут их. А эти несчастные — они и смерти, наверно, были бы рады, вот и не шарахаются. Ой, ой, Салима, начнется падеж, осрамимся мы с тобой…
Салима и слушала и не слушала его. Она давно привыкла к воркотне мужа и умела так себя вести, чтобы и не обижать его невниманием, и не давать ему слишком уж долго жаловаться на судьбу. Сарбай открыл перед рослым черным козлом калитку загона. И тот, тряся бородой, выступил вперед.
— Веди, грозный предводитель! — улыбнувшись, воскликнул Сарбай.
Салима снизу вверх бросила на мужа испытующий взгляд. Если шутит, значит, не так уж плохо себя чувствует, да и сын, пошедший в разведку, наверно, прокричал отцу хороший кабар[26].
Козел меж тем потоптался на пороге, оглядел важным взглядом свое подопечное стадо и не спеша вышел из загона. Он не сомневался, что овцы последуют за ним. И пока серо-желтая масса курчавых блеющих созданий медленно продвигалась между Сарбаем и Салимой, оба они внимательно вглядывались в каждую, вылавливая и заталкивая в угол чесоточных и слабых, хроменьких и плешивых.
Сарбай покрепче перепоясался и сказал на прощание Салиме:
— Сиди, сиди тут, мажь креолином своих ублюдков! Эх-хе-хе… — Он не то чтобы над ней смеялся, в тоне его была и жалость, и понимание того, как тоскливо женщине оставаться в овечьем загоне у крошечной землянки одной-одинешеньке и ждать, когда-то вернутся муж с сыном. Но, конечно, он над ней немного посмеивался: могли бы, дескать, жить как люди и среди людей, а теперь…
Человек, не знающий, что такое зимовка в горах, и представить даже не может оглушающей тишины, однообразия и безмерной скуки одиночества, в которое погружается женщина, оставшаяся в землянке.
Салима, как бы признавая свою вину, в ответ на слова мужа кротко склонила голову и сказала без обычной резкости:
— Ой, я и сама-то вся провоняла от этого креолина, руки сожгла! Но раз надо, так, значит, надо. Буду лечить. За делом и время пройдет, а там, глядишь, и вы вернетесь… Ну что ж, мерген, иди… Только почему ты не рассказал мне, что кричал тебе сын твой?
Сарбай уже было отошел, но при словах «сын твой» теплое чувство обволокло его сердце. Что происходит с ним с тех пор, как поднялись они в горы на пастбище? Чудо происходит, чудо воскрешения. Он с сыном вместе — вот что происходит. То, чего лишен он был, вдруг в обилии хлынуло на него. Сын, сын! Отец наслаждался тем, что крепкий этот парень, кость от кости его, тут, с ним. Не в школе где-нибудь, не в отъезде, — одно дело делает с ним, давно известное, радостное и такое мужское! Пасти овец, да еще зимой, да еще в горах, с родным сыном пасти — это счастье.
Сарбай глубоко вздохнул, сладко. Сказал Салиме:
— Мой сын — твой сын! Если б не наш сын, старуха, пропали бы мы совсем. Какой кабар, спрашиваешь, прокричал он мне? Что все ходит и ходит, ищет траву под снегом… Никогда раньше зимой не был наш Ракмат в горах, покрытых снегом. Разве не удивляешься, что с первого дня туда-сюда ходит? Разве не странно тебе, что школьник, избалованный теплом и тем, что каждый день встречался с товарищами, ничего в горах не боится? Он, смотри, и ног не жалеет. Да ведь другой парень сколько ни будет ходить, перепахивать ногами снег, ничего не найдет. Потомственный чабан наш сын, вот что. Будто носом чует… А сейчас он прокричал, что на северной стороне того холма, где недавно был оползень, есть на склоне хорошее пастбище. И еще прокричал, чтобы я шел по его следу, а он с лопатой пойдет мне навстречу, чтобы облегчить путь по глубокому снегу и овцам, и мне, старику.
— Э, не старик, не старик ты совсем! — скороговоркой проговорила Салима. Она не любила возвышенную болтовню. — Вот это и называется, что у вас с сыном стали прорезываться зубы. — Дальше она стала говорить чуть ли не тоном приказа: — Слушай, мерген, если Дардаке правда нашел много хорошей травы, не мучайте бедных овец — не гоняйте их ночевать в кошару. Останьтесь там с ними хоть на одну ночь. Завтра к вечеру вернетесь…
Сарбай покачал головой:
— Ой, жена, что говоришь?! А если замерзнем там вместе с овцами?
— Хо! Будто вы голодные. В горах среди снега разве холодно сытому человеку? Я, помню, маленькой была, и братья мои, и сестры, и я сама в самый большой мороз по снегу босиком бегали. Разве сравняется горный мороз с долинным? Ну, да ладно, учить тебя, что ли… Иди-ка ты лучше в дом, там есть лепешка, испеченная в золе, — возьми ее тоже. Хотела себе оставить, но вам нужнее, а у меня тут всегда найдется, чем наполнить желудок. Зато буду знать — вы там и ночью не останетесь голодными.
Сарбай не мог не согласиться с тем, что жена права. В самом деле, пока коротконогие животные доберутся до пастбища — измучаются. Неужели гнать их еще такой же длинный путь обратно! Да, да, придется, наверно, заночевать. Он вошел, наклонившись, в низенькую землянку, одна стена которой была срезанным склоном холма, а противоположная являлась частью ограды загона. Так что только две узенькие стенки нужно было поставить да положить на доску сверху земляную крышу, вот и готово нехитрое строение. Одно крошечное окошко, печка, небольшой стол и две низенькие лежанки на земляном полу. Сарбай вскинул на плечо ружье, привязал к поясу кожаный мешочек с коробкой спичек; там же лежали на всякий случай кремень, кресало и фитиль. Спички могут подмокнуть, тогда как добывать огонь?.. Запас пищи, положенной для него и сына, уже лежал в мешке. Подумав, Сарбай сунул за пазуху и ту лепешку, о которой говорила жена. Он надвинул поглубже меховой треух и вышел из дому, как выполз. Вроде медведь из пещеры. За то время, что они находились тут, в горах, не стригся и не брился Сарбай. Борода и усы захватили чуть не все лицо, косматые брови прикрывали глаза. Выйдя, Сарбай не сразу разогнулся, хотя поясница у него и не болела. Постоял немного, опершись на лопату, посмотрел на жену, на тех несчастных овец, что оставались в кошаре, — худых, измученных, — и, махнув рукой, пошел к стаду.
— Не страшно тебе одной будет ночевать, а? — Не дожидаясь ответа Салимы, Сарбай махнул рукавицей козлу-вожаку.
Тот понял и пошел, ведя за собой отару. Сарбай погнал отстающих и тут услышал заботливый голос жены:
