Владислав Крапивин - Журавленок и молнии
Потом они долго молчали. Только у самого дома отец хмуро сказал:
— Хотел я выкупить обратно твою книгу, только нету ее уже в магазине.
— Книгу мне вернули.
— Кто?
— Ее купил Игорь Дмитриевич, отец Иринки.
— А… Ну, что ж… Деньги ему отнесешь потом.
— Думаешь, он возьмет? — со спокойным сомнением спросил Журка.
У отца прорвалась досада:
— А почему не возьмет? Презирает, что ли?
— Не знаю. Но он не возьмет, он ее мне подарил.
Дома было все, как прежде. Да и что могло измениться за три дня? Это только казалось, что он, Журка, вернулся из далекой и долгой поездки.
Веселый Ромка смотрел со стены вслед улетевшим птицам и готов был вот-вот взглянуть на Журку.
— Ты не сердись, что я тебя здесь оставил, — прошептал Журка.
Потом он разложил на столе учебники, поставил на полку «Сочинение об описи морских берегов». На прежнее место. Это было нетрудно. А как расставить и разложить по местам все, что скомкалось и перемешалось в жизни?
Отец заглянул в Журкину комнату, сказал насупленно:
— Я поехал за мамой. Значит, мы договорились, что ей ни гугу…
— Договорились, — со вздохом отозвался Журка. — Но только имей в виду, что я тебя все равно ненавижу…
Он заметил, как опять побелело отцовское лицо, и даже испугался на миг. Но только на миг. Он сказал то, что обязан был сказать. Он не хотел ни злить, ни обижать отца: просто объяснил все полностью.
Отец выкрикнул с придыханием:
— Ты что! Опять?
— Что опять? — тихо спросил Журка.
— Думаешь, если я… если с тобой по-хорошему, можно на отца опять плевать?! Сопляк! Или мало получил? Могу еще!
— Давай, — устало сказал Журка. — Ты сильнее в десять раз, справишься… А дальше что?
— А вот узнаешь что!
— Да не боюсь я, — сказал Журка. — До смерти все равно не изобьешь, а боль я перетерплю. А дальше-то что? Думаешь, я тебя снова любить начну?
Отец постоял, нагнул голову и шагнул из комнаты. Журка навзничь лег на тахту. Прислушался к тишине. Потом привычно позвал:
— Кис-кис… — И вспомнил, что Федот остался у Максима.
Стенка
Как будто от мамы что-то можно было скрыть!
Она сразу поняла, что в доме неладно. Сразу спросила у Журки, что случилось. Журка, однако, ответил:
— Ничего. Все нормально. — И поскорее сел за уроки. Он твердо решил ничего-ничего не говорить.
Мама больше не расспрашивала его. Но вечером, когда Журка лег, она взялась за отца. Журка, засыпая, смутно слышал их голоса. Один раз он отчетливо разобрал мамин гневный вскрик:
— Ну что же ты за зверь!
Отец вопреки обыкновению отвечал тихо и, кажется, виновато.
«Так тебе и надо», — мстительно подумал Журка и не стал прислушиваться, заснул.
…Утром его не будили, было воскресенье. Проснулся он поздно, со скукой взглянул на пасмурное окно, лениво сел, спустил ноги. Стал думать: идти с утра к Иринке или сесть за книжку. Но это были поверхностные мысли. А в глубине вертелась беспокойная мысль, что предстоит разговор с мамой. Маме бы лучше не волноваться, но куда денешься?
Мама осторожно вошла. Села рядом. Журка сразу понял, что она знает все. Зябко свел плечи. Мама осторожно потрогала на его затылке завитки волос. Тихонько спросила:
— Ну что? Плохо, да?
Журка сразу понял, о чем речь. Обида опять колыхнулась в нем, и он сказал нарочно спокойным голосом:
— По-всякому. Одно плохо, другое хорошо…
— Я про папу. Как вы с ним…
— А с ним не плохо и не хорошо, — холодно проговорил Журка и стал смотреть в окно. — Сначала было плохо, а теперь… никак.
— То есть будто и нет его?
Журка пожал плечами:
— Почему? Он, конечно, есть. Но мне все равно.
— Журка, ну нельзя же так! Он же твой папа…
— Да… А что же теперь делать? — негромко сказал Журка, потому что и в самом деле не знал, что делать. Он подтянул коленки, уперся в них подбородком и быстро, украдкой, взглянул на маму. Спросил с надеждой:
— А может… я не его сын?
— Что? — Мама наклонилась к Журке, и он увидел, что она не знает: засмеяться или рассердиться. — Ты что городишь, дуралей…
— Ну… ты же говорила сама, что я весь в тебя, а на него ни капельки не похож. Ничего общего…
Мама притянула Журку к себе, посидела молча. Потом серьезно сказала:
— Есть у вас общее…
— Что?
— Ваше самолюбие. У обоих одинаковое. Гордость…
Журка подумал над этими словами. Честно подумал, а не так, чтобы сразу сказать плохое. Но, подумав, беспощадно сказал:
— У него не самолюбие, а злость… И какая там гордость? Книжку унес потихоньку и даже сказать побоялся. А я потом хоть сквозь землю…
— Но он же не знал! Журка!.. Ты пойми, что он совсем по-другому смотрел на это. Думал, что эти книжки для тебя, как игрушки для малыша: сперва поиграешь, а потом надоест и забудешь. А если забыл про старую игрушку, зачем напоминать? Взял и унес… Помнишь, как я твои старые машинки в кладовку прятала? Если ты не видел, то и не вспоминал, а как увидишь — вцепишься: жалко!
— Это совсем другое дело…
— Но папа-то не знал, что другое. Он просто тебя не понимал. А ты его. Ты его тоже очень обидел.
— Ну да! — вскипел Журка. — На свои обиды у него есть гордость! А меня можно, как… бумажную куклу…
— Почему куклу?
Журка сказал неожиданно осипшим голосом:
— А помнишь, когда я маленький был, ты мне разных куколок вырезала из бумаги? А для них одежду бумажную, чтобы наряжать по-всякому… Ну вот, он меня как такого бумажного человечка — будто скомкал…
Мама долго молчала. Журка, чтобы спрятать заблестевшие глаза, стал натягивать через голову рубашку. Из-под рубашки проговорил:
— Я знаю, что сперва был виноват… Потому что так сказал… Но он на меня, как будто я самый страшный враг…
— Он горячий… И он же не думал, что это так закончится! Ему в детстве сколько раз попадало от родителей, и он никуда не бегал. Вот и сейчас не понял: что тут страшного?..
— «Страшного»… — усмехнулся Журка. — Он решил, что я его испугался, да? Я не поэтому ушел.
— Я ему объяснила… Но не у всех ведь так, Журка. Вот Горьку отец взгреет, а назавтра они вместе на рыбалку едут. А разве Горька хуже тебя? Или у него меньше гордости?
Журка подумал и пожал плечами.
— Разве я думаю, что он хуже? Просто… он такой, а я такой.
— Какой же? — осторожно спросила мама.
— Я?
— Да нет, Горька. — Мама чуть улыбнулась. — Тебя-то я знаю.
— А он… Ты говоришь, с отцом на рыбалку. Ну и что? А как двойку получит, заранее анальгин глотает, чтобы дома не так больно было… Ему главное, чтоб не очень больно, а кто лупит — ему все равно. Хоть отец, хоть враги…
— Ну какие у вас с Горькой враги?
— Мало ли какие… Меня летом одна компания в плен поймала, хотели отлупить. Ну, это понятно было бы. Хоть плохо, но не обидно… А тут все наоборот: отец… вон как меня, а Капрал… это их атаман… он меня на улице встретил и куртку свою дал. Даже домой к себе звал…
— И все на свете перепуталось. Да? — сказала мама. — Ну, что же… А знаешь, милый, во всей этой истории есть какая-то польза.
— Да?! — вскинулся Журка. И вдруг вспомнил, как плевал на дверь красной слюной. И отодвинулся от мамы.
— Да, — вздохнула мама. — По крайней мере ты знаешь теперь, какая бывает боль.
Журка вздрогнул, но сказал пренебрежительно:
— Да что боль… Губу закусил, вот и все.
— Я не про такую боль. Я про то, как плохо, если родной человек обижает, а враг жалеет. Когда сердце болит… Такое тоже случается в жизни, это надо знать. А ты до сих пор жил, как счастливый принц.
— Почему это?
— Был на свете писатель Оскар Уайльд, и написал он сказку о счастливом принце, который жил в своем прекрасном дворце, за высокой стеной, и не ведал о людском горе…
— Сказку я читал, — перебил Журка. — Вон сказки Уайльда на полке. Дедушкины…
— Ох, а я и не знала…
— А при чем здесь этот принц?
Мама задумчиво сказала:
— Да потому, что жил ты, мой Журавлик, до сих пор спокойно и счастливо. Бегал, играл, в школу ходил, и никаких несчастий у тебя не было. Так, пустяки всякие… Ты даже (тьфу-тьфу) не болел никогда слишком сильно, только ангиной… С людьми бывает столько всяких бед, а ты до этого случая никакого горя не испытывал…
— Испытывал, — прошептал Журка. — Ромка…
— Да… Ромка. Верно… Только ты все равно не видел, как это страшно. По-моему, тебе до сих пор кажется, что Ромка просто далеко-далеко уехал.
— Нет, — возразил Журка и опустил голову. Потому что в глубине души почувствовал, что мама в чем-то права. И он сказал:
— Кажется иногда… Ну и что? Разве это плохо?
— Нет, не плохо. Я просто говорю, что это сделало твое горе не таким сильным. И к тому же оно у тебя было единственным в жизни.
