Владислав Крапивин - Тень каравеллы (сборник)
Вечернее теплое солнце мягко светило мне в лицо и рассыпалось искрами на мокрых ресницах. Я пошел туда, где поднимался плоский бугор Желтого мыса. Солнце висело прямо над ним.
Я жмурился и поэтому не сразу увидел ребят.
Они стояли на вершине холма. Шеренгой. С длинными тонкими палками. То ли для удилищ вырезали, то ли для луков – я не разобрал. Издалека палки были похожи на копья.
Ребята махали мне руками и кричали что-то. Или радовались, что я отыскал их, или ругали за отчаянный поступок.
А может быть, и то и другое.
«Смотрите, я пришел!» – хотел крикнуть я, но побоялся, что сорвется голос. Я просто помахал им в ответ и стал подниматься по отлогому склону. По сухой глинистой тропинке, теплой от солнца. Влажный запах реки смешивался с горьким и сухим запахом полыни. Ее пыльные листья ласково щекотали мои коленки.
Ребята ждали на гребне. Они уже не кричали и не махали копьями. Только Манярка все еще не опускала вскинутую руку. Короткий рукавчик сполз к плечу, и я видел на Маняркиной руке подковку…
Такими я и запомнил их, товарищей детства. Легкая шеренга на фоне светлого неба, волосы горят и золотятся от вечерних лучей. Манярка ждет с поднятой, как для салюта, рукой. А над ними – большой туманный шар солнца.
Мой друг Форик, или Опаляющая страсть киноискусства
1. Давным-давно
Помнится мне, что сентябрь сорок девятого года был дождливым и зябким. Но помнится также, что в конце месяца вернулось на несколько дней тепло. Тихое и ласковое. Лужи на дорогах отразили безоблачную синеву. Деревья празднично горели на солнце. Пестрый листопад покрыл подсыхающую грязь и дощатые тротуары. Сухие листья пергаментно шуршали под ботинками, когда я торопился в кассу кинотеатра «Темп», что в конце города, на углу улиц Республики и Дзержинского.
Рядом со мной часто-часто дышал маленький Вадик Чижиков, чье прозвище было конечно же Чижик.
Был Чижик мирным, похожим на первоклассника-отличника существом с аккуратной рыжеватой челкой и розовыми, чисто вымытыми ушами. «Мелкокалиберность» Чижика и его полная безобидность давали ему некоторые преимущества: его никогда не дразнили и не обижали – не было интереса. Но и всерьез не принимали. Чаще всего просто не обращали внимания. Все, кроме меня.
Я-то не мог не замечать Чижика. Мы сидели за одной партой и считались вроде как приятелями. Но, конечно, в приятельстве этом не было равноправия. В нашем пятом «Б» я отнюдь не числился среди заводил и храбрецов, но уж Чижика-то превосходил по всем статьям. Так мне в ту пору казалось. И потому относился к нему со снисходительным покровительством.
Чижик ценил и такое мое внимание. За некоторый интерес к своей личности он платил мне преданностью. Увы, боюсь, что этой преданности я тогда не ценил в полной мере.
Но надо сказать, что кротость Чижика не была безграничной. Очень редко, но случались у него отчаянные поступки. В третьем классе, например, когда Елена Ивановна заставила его третий раз переписывать упражнение, Чижик скомкал и швырнул тетрадь:
– Я вам не крепостной какой-нибудь, чтобы так издеваться!
Гнев и слезы ударили из его бирюзовых глаз, как картечь. Чижик выскочил из класса и грохнул дверью. Елена Ивановна так и села. А потом побежала следом – успокаивать.
А в четвертом классе, весной, у Чижика случился скандал с завхозом дядей Костей…
Здесь уместно подробнее упомянуть о дяде Косте. Потому что мы еще не раз встретимся с ним в этом рассказе.
Дядя Костя был школьный завхоз. А заодно – сторож, плотник и всякий работник. Сам себя он именовал солидно: помощник начальника школы по хозяйственной части. Или короче, по-военному: помначхоз. Мы же звали его дядя Хвостя – за привычку орать на виноватых (а иногда и на невиноватых):
– Я тебя, недоноска, за хвост – и на помойку! Ноги оторву и отвечать не буду: я контуженый инвалид, у меня справка! За хвост!..
Был дядя Хвостя тощий, сутулый, ходил в полинялой гимнастерке, которая сзади из-под ремня торчала острым куричьим хвостом, как бы подтверждая прозвище помначхоза.
Левая щека у дяди Хвости была одутловатая. Когда он злился, делалась она лиловой. А маленькая голова на тонкой шее при этом дергалась. В каждом ученике помначхоз дядя Хвостя видел нарушителя дисциплины, любил хватать нас за уши и, бывало, давал подзатыльники. Очень хотелось ему, чтобы в школе была армейская дисциплина. А нам не хотелось, хотя армию в те послевоенные годы мы очень уважали. Что поделаешь, жизнь полна противоречий…
Однажды на перемене Чижик спешил куда-то по коридору и наткнулся на дядю Хвостю.
– Ой, изви… – и не договорил. Оказался в полуподвешенном состоянии: ухо в цепких пальцах помначхоза. И тут… ярость опять брызнула из глаз тихого Чижика. Он вырвался, отскочил. – Вы… не имеете права!
– Ах ты, вша маломерная! Я за хвост – и на помойку! И отвечать не буду: я инвалид!..
– Вы… не советский инвалид! А фашистский!..
Дядя Хвостя – к Чижику. Тот – от него! Поскользнулся в своих новеньких сандалиях, животом поехал по половицам, расцарапал лоб и разбил нос. В этот миг возникла между ним и контуженым помначхозом тетя Тома. Высокая и решительная. Она остановила дядю Хвостю плечом, а рыдающего Чижика увела к себе домой – в школьную пристройку.
Тетя Тома тоже была человек с фронтовым прошлым. Внешне она чем-то похожа была на дядю Хвостю. Но, несмотря на неласковый вид, отличалась добротой души. Ворчала порой, однако и заботилась о нашей шумной братии: пришивала пуговицы, мазала ссадины какой-то целебной жидкостью, которая, в отличие от йода и зеленки, не жгла и не щипала.
Помазала она и расцарапанный лоб Чижика. Остановила кровь, капавшую из распухшего носа. Постаралась успокоить несчастного. Но Чижик не успокоился. Всхлипывая, он убежал домой, оставив в классе свой большущий «профессорский» портфель (его потом отнес домой Чижиковым я).
На следующий день мама Чижика пришла в школу. Мама (кстати, как и папа) работала в филармонии, была очень интеллигентна, и завуч Зинаида Прохоровна разговаривала с ней вежливо. Совсем не так, как с учениками.
Я в тот момент принес в учительскую стопку тетрадей и, уходя, притормозил за дверью, чтобы слышать беседу.
Зинаида крайне сожалела о случившемся. А потом сказала:
– Но поймите и нас, Элла Валентиновна. Где найдешь на такую должность человека, положительного во всех отношениях? Константин Степанович старательный работник, а характер… Что поделаешь, это осколок войны. Можно его и пожалеть.
Теперь я понимаю, что в чем-то завуч была права: можно и пожалеть. Но тогда… Подумаешь, осколок! Вон сколько мужчин было на войне, целые миллионы! И мой отец, и Чижика… И даже тетя Тома! Это же не значит, что каждый имеет право за уши хватать!
И помначхоза дядю Хвостю никто не жалел. Пожалуй, кроме тети Томы. Нам было известно, что к тете Томе дядя Хвостя иногда захаживал по вечерам в ее пристройку. Там он, случалось, выпивал четвертинку, а затем играл на гармошке и пел запрещенную фронтовую песню про танкиста, который чудом спасся из подбитого танка:
А потом зовут меня в особый отдел:«Как же ты, мерзавец, в танке не сгорел?»«Вы меня простите, – я им говорю, —В следующей атаке обязательно сгорю»…
Однако отношения помначхоза и бывшей фронтовой санитарки были чисто дружеские, не более того. Дядя Хвостя никогда не оставался в пристройке на ночь. Так говорили знающие люди – семиклассники. Они же утверждали, что в танке дядя Хвостя никогда не горел, а служил начальником автомастерских, вдали от передовой, и контужен был случайно. Якобы, когда «юнкерсы» бомбили наши тылы, старшина Константин Степаныч оказался крепко выпимши и потому не успел в убежище…
Но я отвлекся! Начал-то с того, как мы с Чижиком шагаем в кино!
…Чижик волок с собой портфель с медными уголками, загребал им палые листья. У меня на боку прыгала кирзовая полевая сумка, надетая через плечо. После кино мы должны были сразу мчаться на уроки. Пятиклассники в нашей школе учились во вторую смену, с двух часов.
Часы на старинной двухэтажной почте показывали половину двенадцатого, сеанс начинался ровно в полдень, однако надо было еще купить билеты. Фильм такой, что у кассы наверняка очередь, как в магазине перед праздником, когда дают муку по три кагэ на человека…
Так оно и было! Очередь тянулась по обклеенному афишами кассовому вестибюлю длинными изгибами. Как удав в ящике.
Сердце мое упало (и сердце Чижика, конечно, тоже). Скорее всего, когда мы будем еще далеко от заветного окошка, донесется из него безжалостный, как судьба, голос: «На двенадцать часов билетов нет!» И всё! Как в чувствительной блатной песенке:
Кассирша тетя СоняСказала из окна:«Гуляй на танцы, мальчик,Тут нет тебе кина»…
Я без надежды повел глазами по головам очереди. Взрослых почти не было, главным образом пацаны и девчонки примерно нашего возраста. Но знакомых – ни одного…
