Альберт Лиханов - Мой генерал
Я его отвлекал. Задавал разные вопросы.
От отвечал впопыхах, потом бежал докапывать землю вокруг дома, вечером ругался с папой, потому что тот обещал прислать машину с молодыми деревцами, а на самом деле всё оказалось болтовнёй…
— Что с тобой? — спрашивал папа. — Пожалуйста, успокойся! Машина будет, не сегодня — завтра, у нас сейчас аврал, подгоняем план. И вообще, папа! Ты на себя не похож!
Дедушка умолкал, ночью вздыхал, просил меня накапать лекарство, а я его спрашивал:
— Почему не идёшь к врачу?
А он пел шёпотом в ответ:
Если я заболею,К врачам обращаться не стану,Обращусь я к друзьям —Не подумайте, это в бреду —Постелите мне степь.Занавесьте мне окна туманом,В изголовье поставьтеУпавшую с неба звезду.
Я смеялся, он тоже смеялся, и я засыпал безмятежно — крепко, как убитый. Мне снилась звезда, упавшая с неба. Только совсем не такая, о какой пел дед. Звезда была хвостатая, хвост струился, переливался, как вода на перекате, я хотел её схватить и уже притрагивался, но тут же отдёргивал руку, потому что звезда была раскалённая…
Утром раздался звонок.
Я побежал открыть дверь. Дед двинулся за мной.
На пороге стоял телеграммщик. Тот самый!
Он был побрит и рубашку надел свежую.
— Распишитесь, — сказал он, пряча глаза.
Дедушка расписался и протянул руку за телеграммой. Но телеграммщик не отдавал.
— Послушайте, — сказал он хрипло, — что же вы тогда не сказали, что вы генерал?
Дедушка хмыкнул. Нахмурился.
— Какое это имело значение? — спросил он. — И какое имеет?
— Имеет, — ответил телеграммщик, но вдруг смутился. Сказал: — Хотя, конечно, кто я для вас? Пьяница. Извините.
Он протянул телеграмму, но дедушка её не брал.
— Знаете, — сказал он, — не могу о вас судить, потому что вижу всего второй раз. И не в этом дело. Не обязательно мне вас знать близко. Просто, если вы в самом деле майор, вспомните войну. Вспомните себя на войне. Не вообще на войне, а в трудный час. Каким вы были. Вспомните, это поможет.
Телеграммщик опустил руку. Покивал головой. Потом сказал:
— Сегодня последний день телеграммы ношу. Вот эта последняя. Даже, видите, переоделся, побрился, когда узнал, что к вам зайду. В общем, перехожу на стройку. Пока сварщиком. Не знаю, выйдет ли?
— Выйдет, — ответил дедушка, — всё правильно.
— Ну, я побежал, — вздохнул телеграммщик. И улыбнулся: — Зашёл извиниться, товарищ генерал.
— Я для вас не генерал, — ответил дедушка.
— Нет, — сказал телеграммщик, — для меня-то вы как раз генерал.
Он протянул телеграмму, дедушка взял её и пожал телеграммщику руку. Крепко встряхнул.
Дверь захлопнулась.
Дед прислонился к стенке. Откинул голову. Шепнул:
— Антошка, лекарство! Скорее!
Я примчался мгновенно. Молнией!
Долго ли, на кухню за водой, потом в нашу комнату, пятнадцать капель — и обратно.
Когда я капал лекарство, во дворе засигналил грузовик. Я выглянул в окно. Там стоял самосвал, полный маленьких берёзок и елей.
— Привезли! — крикнул я дедушке. — Саженцы привезли!
Он стоял в коридоре бледный, с испариной на лбу. Выпил лекарство. Глубоко вздохнул. Проговорил:
— Дай лопату!
— Надо полежать! — ответил я.
Дед промолчал. Развернул телеграмму, посмотрел её, протянул мне.
«Экспертиза не подтвердила простите великодушно Савченко».
— Вот видишь, — крикнул я обрадованно. — Всё в порядке!
Я был рад. Бесконечно рад. Теперь-то уж конец дедушкиным мучениям. Я весело глядел на деда, он тоже улыбнулся, подмигнул мне, взял лопату и пошёл во двор.
Машина быстро разгрузилась и ушла. Я стал переодеваться, чтобы помочь деду.
И тут кто-то отчаянно закричал на дворе:
— Антошка! Антошка!
Я посмотрел в окно. Соседские мальчишки махали мне рукой и орали:
— Скорее! Скорее! Дедушка!
Сердце словно оборвалось. Я кинулся сломя голову по лестнице, громко выстрелил дверью.
— Где? — кричал я отчаянно. — Где?
Дедушка лежал, уткнувшись лицом во вскопанную землю. Одной рукой он сжимал тонкий стволик берёзки, а другой — лопату.
— Дедуля! — шептал я. — Ну вставай, дедуля!
Я перевернул его на спину.
И увидел открытые глаза.
— А-а-а-а-а!
НОЧЬ
Я слышу до сих пор собственный крик.
Он раздаётся вдруг среди ночи, я вскакиваю, мокрый от пота, шепчу:
— Дедушка! Дед!
Но никто не откликается.
И я плачу. Плачу навзрыд. Плачу до хрипа, до крика!
В комнату вбегает мама, гладит меня по плечам и говорит:
— Ну, Антошка! Антошка!
Она плачет сама.
Приходит папа.
Он обнимает нас изо всех сил, до боли и говорит срывающимся голосом:
— Ребята! Ребята, будьте мужчинами!
Нет, это невозможно! Это выше сил!
Я не могу, не могу, понимаете!
Я не могу быть мужчиной!
Вместо эпилога
НА КРУТОЙ ГОРЕ
Мы похоронили его на горе.
На самой вершине отвесной скалы, откуда видно далеко вокруг.
И плотина прямо под ногами.
И дальняя тайга, которая скоро исчезнет, а вместо неё будет море.
И ещё тайга, которая никогда не исчезнет, а будет вечно шуметь, принося на вершину запах смолы и хвои.
Когда-то я был здесь, на этой вершине. Кешкин дед Иннокентий Евлампиевич взял отпуск, сделал деревянную колотушку, и мы отправились шишковать. А потом вышли сюда, и я поразился. Поразился красоте. Раздолью. Близости неба.
Дедушку похоронили там.
Взрывники заложили динамит, и эхо прокатилось над далёкой тайгой.
Дедушка лежал спокойный, в парадном мундире. Только без орденов. Ордена горели на красных подушечках. И всё горело вокруг. Пионерские галстуки нашего отряда. Наш отрядный флаг, опущенный к гробу. Красное знамя в руках Бориса Егорова. Горела медь горнов и солнце над головой.
Эх, солнце!
Опять как тогда. Меня ещё не было, и папе исполнилось три года, когда началась война, нежданно, негаданно, и солнце не спряталось тогда за тучи, будто и его застали врасплох.
И сейчас!
Сейчас тоже врасплох! Оно не знало, конечно, что дедушка умрёт, не знало, как и я, а то бы спряталось, опустило покрывало чёрных траурных туч.
Я стою возле гроба.
Я смотрю на деда.
Руки отяжелели, и голова тоже. Весь я пустой и каменный, не живу, не дышу, только вижу.
Вижу папу, стоящего на колене у гроба. Вижу маму в чёрной одежде. Она положила руку отцу на плечо. Будто на той фотографии. Анна Робертовна в чёрном платке. Гриша её под руку держит.
Я слышу звук.
Странный плач.
Это плачут горны.
Они сверкают на солнце, трепещут алые вымпелы на каждом из них, но горны плачут.
Ту-ру-ру-ру-у-у!..
Ту-ру-ру-ру-у-у!..
И вдруг слышится ещё что-то.
Я смотрю в сторону, на стройку, и все оборачиваются туда.
Я вижу белую плотину, а в котловане и дальше, на берегу, — множество машин. Множество самосвалов.
Они стоят. Это странно. Машины никогда не стоят на стройке.
Но тут они стоят как попало, замерли и… гудят!
Гудят все вместе, тягучим, торжественным голосом, и в него, будто в оркестре, вплетаются пронзительные голоса консольных кранов.
И там, в котловане, люди, похожие на Муравьёв, остановились, смотрят, подняв руки к платкам и козырькам, на высокую вершину, где стоим мы.
Меня зовут Антошка, вы знаете.
Меня назвали так в честь деда, и это значит, что дедушка всегда со мной.
Мой генерал всегда рядом.
Вот он смотрит на меня со стены. Сперва — молодой, глаза сверкают озорно. Потом — старый, вместе со мной, но и на этой фотографии глаза у него улыбаются.
Он же улыбался, когда пел тысячу раз:
Если смерти, то мгновенной,Если раны — небольшой.
Эта песня вовсе не грустная. Она даже весёлая. И правда — разве это плохо? Умереть, так сразу. А если ранят — пусть рана скорей заживёт!
Дед со мной. Он рядом. Он так жил, что не может умереть. Никогда!
Я просыпаюсь по ночам и больше не плачу.
Я думаю с тоской только, что больше дедушка не скажет мне строго:
«Думай!»
Не попросит мягко:
«Пошепчемся!»
Не улыбнётся ласково:
«Эх, Антоха!»
Я сдерживаюсь.
Я не плачу.
Я глотаю тугой комок, подкатившийся к горлу, и складываю стихи про дедушку.
Мой генерал! Мой генерал! — зову три раза, —Мой генерал! Ты только не молчи.Ведь ты же знаешь, что без воинских приказовНе могут бить тревогу трубачи…
Я придумываю эти стихи. А они не выходят.
