Фрэнсис Бёрнетт - Таинственный сад
— Знаешь, что я тебе скажу, мой мальчик, — сказала миссис Соуэрби, когда, наконец, перестала смеяться. — Я думаю, что им можно помочь. Когда ты пойдешь к ним утром, захвати с собой кувшин парного молока, и я им испеку пирог или крендель с изюмом. Нет ничего лучше хлеба с парным молоком. Этим можно будет заморить червячка, пока они будут в саду, а уж дома можно будет закончить трапезу лакомыми блюдами.
— Мама, да ты просто чудо! — с восторгом сказал Дикон. — Ты всегда придумаешь, как выпутаться из беды. А то они вчера не знали, как обойтись, чтобы не просить еще поесть.
— Эти дети теперь растут быстро и оба поправляются, а такие дети все равно что волчата: для них еда — это плоть и кровь, — сказала миссис Соуэрби, улыбаясь такой же широкой улыбкой, как Дикон. — А им теперь очень весело, это верно! — добавила она.
Она была вполне права, эта добрая женщина-мать, особенно тогда, когда говорила, что «представление» будет для них большим удовольствием. Мери и Колин находили это необыкновенно забавным. Эту идею — оградить себя от подозрений — невольно внушила им сначала сбитая с толку сиделка, а потом сам доктор Крэвен.
— Аппетит у вас заметно улучшается, мистер Колин, — сказала однажды сиделка. — Прежде вы, бывало, ничего не ели и многое вам вредило…
— А теперь мне ничего не вредит, — ответил Колин, но увидев, что сиделка с любопытством смотрит на него, он вдруг вспомнил, что ему, пожалуй, не следовало еще казаться таким здоровым. — По крайней мере, это не случается так часто, как прежде. Это от свежего воздуха, — прибавил он.
— Быть может, — сказала сиделка, все еще с недоумением глядя на него, — но мне надо об этом поговорить с доктором Крэвеном.
— Как она глядела на тебя! — сказала Мери, когда сиделка ушла. — Она как будто думала, что ей надо кое-что разузнать!
— Я не хочу, чтобы она узнала! — сказал Колин. — Никто не должен ничего знать.
Когда доктор Крэвен зашел в это же утро, он тоже казался удивленным. Он задал несколько вопросов, к великой досаде Колина.
— Ты очень долго бываешь в саду, — намекнул он. — Куда тебя возят?
Колин принял свой любимый вид — высокомерного равнодушия.
— Я никому не скажу, куда меня возят, — сказал он. — Меня везут, куда мне нравится, и всем приказано не попадаться мне на глаза. Я не хочу, чтобы меня стерегли и глазели на меня. Вы это знаете.
— Ты весь день проводишь вне дома, но мне кажется, что это тебе не повредило… Сиделка говорит, что ты теперь ешь гораздо больше, чем прежде.
— А может быть, это тоже болезнь, — сказал Колин под влиянием внезапного внушения.
— Не думаю, потому что это тебе, очевидно, не вредит, — сказал доктор. — Ты быстро поправляешься, и цвет лица у тебя стал лучше.
— А может быть… я распух и у меня лихорадка, — сказал Колин, принимая удрученный и мрачный вид. — Люди, которые собираются умирать, всегда бывают какие-то особенные.
Доктор покачал головой. Он держал руку Колина и, засучив его рукав, пощупал ее.
— У тебя нет лихорадки, — сказал он озабоченно, — и ты пополнел, как здоровый человек. Если так будет продолжаться, мой мальчик, то вовсе не надо говорить о смерти. Твой отец будет очень счастлив, когда услышит об этой удивительной перемене.
— Я не хочу, чтоб ему говорили об этом! — разразился гневом Колин. — Для него это будет только разочарование, если мне опять станет хуже… А мне, пожалуй, сегодня же ночью станет хуже. У меня может сделаться лихорадка. Я чувствую, как будто она у меня теперь начинается. Я не хочу, чтобы моему отцу писали письма, не хочу, не хочу! Вы меня раздражаете, и вы знаете, что мне это вредно! У меня начинается жар! Я терпеть не могу, чтобы про меня писали, или говорили, или глазели на меня!
— Тише, тише, мой мальчик! — успокаивал его доктор. — Твоему отцу ничего не напишут без твоего позволения. Ты слишком чувствителен ко всему!
Он больше ничего не сказал относительно писем к отцу Колина, но предупредил сиделку, что об этом даже упоминать не следует в присутствии пациента.
— Мальчик очень поправился… это просто необыкновенно, — сказал он. — Конечно, он теперь добровольно делает то, чего мы не могли заставить его сделать. Но он все-таки очень легко раздражается, и не надо говорить ничего такого, что могло бы рассердить его.
Мери и Колин очень встревожились и серьезно переговорили об этом. С этого именно времени и началось «представление».
— Мне, пожалуй, придется устроить припадок, — с сожалением сказал Колин. — А мне не хочется, и я вовсе не такой несчастный теперь, чтобы довести себя до настоящего припадка. Может быть, у меня их уже совсем не будет… у меня в горле уже больше не подымается ком, и думаю я все про хорошее, а не про страшное… Но если они опять скажут, что хотят написать отцу, то надо будет что-нибудь сделать…
Он решил есть поменьше, но, к сожалению, эту блестящую мысль нелегко было привести в исполнение, когда он каждое утро просыпался с таким удивительным аппетитом, а на столе возле дивана стоял завтрак, состоящий из свежего масла, домашнего хлеба, яиц, варенья и взбитых сливок. Мери всегда завтракала с ним, и когда они усаживались за стол, они с отчаянием взглядывали друг на друга.
Кончалось тем, что Колин обыкновенно говорил:
— Я думаю, сегодня утром придется съесть все, Мери. Мы можем отослать что-нибудь за обедом… и почти весь ужин.
Но потом оказывалось, что они ничего не отсылали обратно, кроме пустых тарелок.
— Отчего они не режут окорок более толстыми ломтиками? — замечал Колин. — И по одной булке на каждого — мало.
— Этого, пожалуй, довольно для человека, который собирается умирать, — ответила Мери, когда впервые услышала это, — но не довольно для человека, который собирается жить… Я бы иногда съела даже три…
…На следующее утро после того, как они пробыли в саду часа два, Дикон вдруг зашел за розовый куст и вытащил два жестяных ведерка: в одном было густое парное молоко, а в другом — домашние лепешки с изюмом, завернутые в чистую салфетку и еще горячие. Последовал взрыв шумного и веселого удивления. Как хорошо, что миссис Соуэрби подумала об этом! Какая она, должно быть, умная и добрая!
— Она волшебница, так же, как Дикон, — сказал Колин. — Оттого она все думает, как бы сделать что-нибудь… хорошее. Скажи ей, Дикон, что мы чрезвычайно благодарны…
Он иногда употреблял такие фразы, как взрослый человек, и ему это очень нравилось. Вот и сейчас ему так понравилось, что он добавил:
— Скажи ей, что она очень щедра и что наша признательность безгранична.
И потом, забыв всю свою важность, он стал уписывать лепешки и глотать молоко прямо из ведерка, как всякий голодный мальчик.
Все это было только началом таких же приятных сюрпризов, пока дети мало-помалу додумались до того, что так как миссис Соуэрби приходилось кормить четырнадцать человек, у нее, пожалуй, не хватит еще для двух. Поэтому они просили ее позволения прислать ей свои шиллинги, чтобы купить чего-нибудь…
В это время Дикон сделал интересное открытие, что в роще за садом, где Мери впервые увидала его, когда он играл на дудке своим «тварям», была небольшая ложбинка, в которой можно сложить из камней нечто вроде очага и печь там картофель или яйца. И то и другое можно было купить и есть сколько угодно и не думать, что отнимаешь пищу еще у четырнадцати человек.
Каждое ясное утро тайный кружок призывал волшебную силу под сливовым деревом, густая листва которого образовала балдахин. После этой церемонии Колин совершал прогулку и в течение дня тоже время от времени упражнялся в ходьбе. Он с каждым днем становился сильнее, ходил более уверенно и проходил большее расстояние. И с каждым днем все более крепла его вера в волшебную силу. Чувствуя, что его силы прибывают, он проделывал один опыт за другим, но лучше всего казалось то, чему его научил Дикон.
— Вчера мать послала меня в деревню, — сказал он однажды утром после долгого отсутствия, — и возле таверны «Синяя корова» я увидал Боба Гаворта. Он самый сильный парень по всей степи и нарочно ездил в Шотландию заниматься спортом. Он знает меня с тех пор, как я был маленьким, и сам такой ласковый, вот я и стал расспрашивать его. Его называют атлетом; я и вспомнил про тебя, Колин, и говорю ему: «Отчего это у тебя мускулы так торчат, Боб? Ты что-нибудь особенное делал, чтоб быть таким сильным?» А он говорит: «Конечно, делал, меня силач из цирка научил упражняться». Я и говорю ему: «А хрупкий мальчик тоже может этак сделаться крепким?» Он смеется. «Это ты, — говорит, — хрупкий мальчик?» — «Нет, — отвечаю я, — но я знаю маленького джентльмена, который выздоравливает от долгой болезни, и мне хотелось бы показать ему эти штуки». Он такой добрый — встал и показал мне, а я делал то же самое, пока не запомнил наизусть.
Колин возбужденно слушал.