Ирина Богатырева - Кадын
— Я лучше маяться еще лет тридцать буду, собака! — прокричала Ильдаза. Урушан даже не взглянул на нее.
— Зачем тебе эта женщина? — спросила я.
— Мы даем человеку в счастливый мир все, что он любил при жизни. Чтобы все его радовало и ничто не огорчало.
— И жену для того надо убить?
— Смерти нет, о царь. Ты находишься в неведении, если считаешь верным существование смерти. Жена идет с мужем в жизни, спуститься с ним в счастливый мир — для нее и везенье, и радость.
— Я не знаю, откуда ты явился со своими людьми, но у нас здесь другие мысли о смерти, — ответила я. — И все люди свободны, никто не может заставить кого-то делать так, как не желает он.
— Царь живет далеко, — отвечал лэмо так же спокойно. — Ты не знаешь уже, что думают о счастье твои люди, живущие под тобой.
— Вот как? Не ты ли переубедил их?
— Мы пришли рассказать о счастье, которое все люди желают иметь. Вечное счастье и спокойствие. Люди видят нашу правду, о царь.
— Я не вижу правду, если лишить хотите человека жизни!
— Такова была воля семьи этого мужа, который ждет терпеливо своего счастья.
И он махнул рукой, другие лэмо расступились, и я увидала двухколесную повозку, в которой сидел высохший, почерневший, но отчего-то целый, без тления, труп мужа Ильдазы. Он был одет, сидел прямо в повозке, свесив ноги, и выглядел бы издалека, как живой. Но безвольность фигуры, неестественный излом головы, отчего он как бы косился все время в бело-синюю высь, пустые глазницы и пук сухой травы, торчавший меж черных губ, — все это говорило о смерти яснее даже, чем тлен или запах. Меня передернуло, под Эвмеем заржал и заходил конь, Каспай сплюнул и тихо выругался.
— Я не знаю, что передо мной, но это не человек, — сказала я, сдерживаясь.
— Мы привыкли к нашим телам, и для счастья они нужны нам в том мире, — ответил лэмо.
— Вы можете делать, что хотите, с этой куклой, но женщину отпустите, — сказала я.
— Ты обидишь этим и воина, который был тебе верен, и его семью.
— Мой воин ушел в бело-синее, а этой кукле все равно.
— Ты ошибаешься, царь, — сказал лэмо и покачал головой, впервые показав, что он недоволен. — Но это лишь от незнания. Пойдем с нами, и ты увидишь уход человека в счастье. Ты будешь знать больше, и, кто знает, может, захочешь сама пойти по этому пути.
Я задумалась. Рассказ Талая о бурых лэмо тогда еще был жив во мне. Кроме него, думала я тогда, никто в царском стане не знал о них, потому что не дошли до нас. Но станы торговцев, кузнецов и некоторые семьи, жившие близко либо родство с ними имевшие, общались с лэмо. Царь должен знать, о чем его люд думает, так решила я и ответила:
— Я пойду с вами. — Потом обернулась к воинам: — Возьмите ее и везите в мой стан. Если не нагоню вас, оставьте в моем доме, пусть сидит пока там, после с ней все решим.
— Кадын, — подъехал ко мне Эвмей. — Не ходи с этими людьми.
— Я не боюсь их, друг, — ответила я и кивнула лэмо: — Поехали.
— Люди ходят пешком в тот мир, — сказал Урушан. — Тебе надо спешиться, как и всем.
Я соскочила с коня.
— Царь! — хотел что-то сказать Эвмей, но не подобрал слов. — Разреши ехать с тобой, — сказал он тогда.
— Возьми моего коня и будь близко, — сказала я ему. — Но мне нечего опасаться.
Ильдаза с сыном села сзади Каспая, и я отпустила их. Люди проводили ее тяжелыми взглядами, но не сказали ни слова. Все выстроились вновь позади повозки и медленно потянулись из стана. Впереди шли лэмо, трубили и ударяли в медь. На музыку этот грохот не походил. Мне неприятно было, я пошла позади всех.
Так неспешно мы дошли до конца стана и тропою отправились в горы. Дорога была крутая, шли люди тяжело и неспешно. Кукла дважды падала с повозки, ее сажали снова и держали на подъеме. Я запыхалась не столько от долгой ходьбы, сколько от неспешности и той толпы, что была передо мной. Одна я давно была бы на месте и даже не сбила бы дыхания, но все шли, как могли, и я чувствовала себя так, словно толкаю вверх непосильный камень.
Наконец мы вышли на поляну, большую, ровную, как стол, окруженную лиственницами. Она оказалась как бы нависавшей над той высотой, из-под которой мы поднимались. С нее открывался далекий и прекрасный вид: тайга разливалась, как бесконечная река, а вдали белели головы горных хребтов. Это было тихое место, несколько каменных насыпей, одна больше другой, были на ней.
Мы подошли к самой малой и крайней, уже раскопанной насыпи. Небольшой с четырьмя углами сруб стоял рядом с ней, связанные, в стороне виднелись шесть коней в полной сбруе, два прекрасных, солнечно-желтых подседельных коня, а другие похуже и помельче, но тоже рыжие, боевые, не кормовые. Там же валялся тес, много нарубленных кустов желтянки, лиственничная кора, собраны были войлоки, шкуры.
К стене была приставлена лесенка, и лэмо, ловко подхватив куклу, залезли с ней в дом, а Урушан встал рядом и стал, как гостеприимный хозяин, приглашать внутрь. Люди забирались по лесенке и спускались внутрь сруба. Я залезла последней, за мной — Урушан, он сел верхом на стене и затащил лесенку внутрь.
Это был как бы дом, узкий и тесный, но без крыши и двери. А еще — всего в четыре стены, знак смерти, конца. Мне было жутко находиться в таком доме, пусть даже огонь горел в центре и войлоки лежали на полу, а стены были укрыты прекрасными коврами. Мне хотелось уйти, но я опять вспомнила рассказ Талая. Ведь он знал все, сам видел это и присутствовал. Я представила, как он был бы сейчас здесь, вместе со мной, как бы смотрел на все с хмурой усмешкой, — и осталась. Я тогда еще жила воспоминаниями о нем и нашей дружбе.
Все было готово к трапезе. На искусных блюдах лежали мясо, хлеб, была вода для рук, в костяных сосудах — хмельное молоко. Все расселись на полу, куклу же усадили на большую колоду у южной стены этого жуткого дома.
— Вы в гостях у счастливого человека, — сказал Урушан своим пронзительным голосом. — Вы в последний раз видите его, и он смотрит в последний раз на тех, кого любил. Но он будет счастлив в том мире и будет ждать всех вас. Время ожидания покажется ему малым, и ничто не омрачит его счастье. Давайте же радостно простимся с уходящим странником и пообещаем встречу.
И все стали пить и есть, при этом разговаривали весело, с семейными шутками, и обращались к мертвой кукле, как если бы это был живой человек. Меня чуть не стошнило за таким столом, ничего более мерзкого я не видала. Я поняла, почему Талай, по его словам, не досиживал до конца действа.
А люди словно ничего не понимали. Первая жена, старуха, села рядом с куклой, как с мужем, и несколько раз даже поцеловала его в плечо и щеку, словно и правда провожала в дорогу.
Рядом со мной был молодой воин, верно, младший сын. Он один был мрачен и смотрел на меня с враждебностью. Я поняла, что это из-за ребенка Ильдазы, который теперь остался жив и был младше его, а значит, получал все наследство. Вернее, не он сам, а Ильдаза, пока сын ее мал и не принял посвящение.
Но он был единственный, с кем я могла бы говорить, и я обратилась к нему:
— Мне странно видеть то, что здесь происходит. Или правда верите вы, что кукла будет счастлива под землей?
Юноша глянул на меня неприязненно и, верно, отвернулся бы, не будь царской гривны на мне.
— Ты, царь, мало знаешь лэмо. Потому говоришь так. Они не простые места выбирают, куда людей провожать. Эти холмы из камней — дома древних людей, древних и сильных. Те уже давно в мир ушли, где только счастье, и дорогу туда проложили. Если этой дорогой идти, то туда попадешь, это верно. Как иначе?
— Наши воины в бело-синее идут, зачем им Чу? — сказала я с удивлением, поняв, о чем говорит юноша.
— Шеш, царь! — зашипел он на меня, и глаза выразили испуг. — Не называй имени древних, когда мы так близко к ним. — Он оглянулся, чтобы не услыхали лэмо.
— На вышнем пастбище никто не обещал счастья, — заговорил он потом. — Что там, кто знает? Никто не спускался оттуда и не рассказывал. А вдруг там та же война и надо отбивать стада, сражаясь с врагами? Вдруг все лучшие земли поделены уже, ведь сколько ушло туда люда! Нет, в этот мир уйти вернее, там хоть немного еще наших, успеть хорошо устроиться и семью подождать можно.
Я смотрела на него с изумлением. Откуда такие дикие мысли были в этом юнце, немногими годами меня младше? Давно ли и многие ли люди думают так же? И как это случилось? Я смотрела на него и не находила ответа.
В те ранние годы власти я хотела еще быть мягкой, я понять старалась свой люд. Сейчас, окажись я там, разгромила бы этот нечестивый праздник, ногами бы раскидала огонь, чтобы не очернили его священное пламя в этом безумном действии. Я бы расстреляла своими стрелами лэмо, а людей гнала бы плетками вниз, в стан, а потом переселила в другие места, рассеяла, запретив жить вместе с родичами… Я бы отняла у них малых детей, чтобы не засеяли их умы сорными мыслями, как дурной травой. Я бы сил не пожалела, чтобы истребить эту порчу и мор в духе моего люда. Но это теперь. Теперь, когда поздно, и мои руки бессильны, и мой горит прибит к стене дома невесты. Все, что я сделала, было либо поздно, либо мало. Слишком глубоко дали корни эти дурные травы, слишком мягки цари нашего люда.
