Лев Кассиль - Ранний восход

«Ну что ты зря, Борька, воображаешь! Ну какой ты артист? Тебе повезло один раз, а ты уж себе голову закрутил. Учился бы себе, как все, а то видишь: то не по тебе, это не нравится. Ведь это ж не твое настоящее дело».

«А ты все рисуешь целые дни, — упрямился Шпигарев. — Это что? Твое настоящее дело?»

«Так ведь я же учусь этому, — объяснил Коля, — и занимаюсь в школе, как все, и не отворачиваю нос от всяких уроков, как это ты начал».

И действительно, Борю Шпигарева больше в кино не снимали, потому что он вытянулся и стал уже далеко не таким обворожительно комичным, каким его признали в киностудии два года назад. В школе он остался на второй год в том же классе и теперь иногда от нечего делать немножко опять рисовал. Краски ему дома больше уже не хотели покупать. Тогда он ухитрился намалевать картину «Лунная ночь зимою» при помощи гуталина (сапожной ваксы), оконной замазки и пасты для зубов. Это так подкупило Колю, что он стал брать Борю Шпигарева с собой в Зоопарк. Да и веселее было работать вдвоем.

Они пристроились в тот день возле большой клетки, в которой с одной трапеции на другую перепархивали маленькие павианы, рывком бросая свои гибкие хвостатые тела через всю клетку из угла в угол.

Но только наши художники взялись за дело, как подошли двое каких-то мальчишек и стали приставать, дразниться, мешать:

— Эй, мазилкины!.. Зачем вам в Зоопарк ходить? Вам и дома обезьян рисовать можно. Садись перед зеркалом — и валяй.

Коля не обращал внимания и продолжал работать. Только когда один из приставал подлез уж слишком близко, Коля, не оглядываясь, локтем отодвинул его подальше. Но на Борю Шпигарева это все очень подействовало. Боря Шпигарев принадлежал к числу тех мальчиков, которые только и ищут повода, чтобы бросить начатое ими занятие. Солнечный день — слишком жарко, чтобы работать. Дождь пошел — и у него настроение портится вместе с погодой, где уж тут заниматься!.. Муха села на учебник — как же перевернуть страницу: улетит. Поэтому Боря тотчас же сказал:

— Нет, я не могу так, они мне на нервы действуют! Не буду рисовать! Пойдем лучше домой, чего связываться… — и сложил все свои принадлежности.

Но Коля стойко продолжал работать. Когда рисунок был в основном закончен, Коля откинулся, посмотрел:

— Ну, кажется, все. Впрочем, нет, надо еще сделать один мазок.

И стал деловито открывать жестянку с красками, налил воды из бутылки в склянку, обмакнул кисточку.

— Ты что, красками решил? — удивился Шпигарев.

— Хочу одну обезьяну раскрасить, — невозмутимо отвечал Коля.

Он долго мешал кисточкой в склянке, потом что-то смешивал на тарелочке и вдруг, внезапно повернувшись, мазнул крест-накрест кистью по лицу старшего из мальчишек.

— Вот теперь всё! Готово, — сказал Коля очень спокойно.

Мальчишка с перечеркнутым жирной коричневой краской лицом невольно отпрянул, оступился и ударился спиной в прутья клетки.

В то же мгновение один из больших павианов, протянув длинную жилистую лапу, всеми пятью пальцами вцепился ему в полосы. Дико заорал на весь Зоопарк перепуганный парень. От него все шарахнулись. По дорожке уже бежал сторож.

Обезьяну отогнали метлой, мальчика оттащили. Он держался за макушку, слезы размыли краску на его лице, она протекла полосами. Павиан уже качался на верхней трапеции и, шевеля пальцами, сдувал с них толстыми губами выдернутые мальчишкины волосы. А Коля, присев на корточки, хохотал так, что не удержался и покатился по песчаной дорожке.

Вот об этой истории он и писал Кире. Тут как раз пришло письмо из Крыма, а Коля, признаться, уже давно беспокоился… Да тут еще Женьча и Викторин поддразнивали его и намекали, что, мол, верить все равно в таких делах никому не следует.

Коля несколько раз перечитал письмо Киры. Правда, в нем больше всего описывались красоты моря и крымской природы. Но Коля понимал, что иначе нельзя. А когда прочел, что море прекрасно, но только один Коля смог бы по-настоящему оценить такую красоту, он вздохнул сладко, а потом вдруг обхватил Катю, стал тормошить сестренку, трепать ее волосы:

— Ах ты, Катька, Финтифлига ты моя! Хорошая ты у нас, хотя и не понимаешь ничего.

Дальше Кира спрашивала в письме, вспоминает ли он тот вечер, о котором она думает каждый раз, когда солнце садится в море…

Коля принялся писать ответ:

«4. VII. 46 год.

Кирочка!

Вот и мы с Катей получили от тебя письмо. Сидим и с наслаждением читаем. Нам так радостно, когда мы получаем от тебя «весточки»! Нам без тебя так скучно — просто некуда деваться. Катя по целым дням играет с Надюшей. А я все сижу да читаю или же думаю о тебе. Конечно, последнему я уделяю больше времени — это понятно. Кирочка, ты спрашиваешь у меня, помню ли я тот вечер. Этот вечер 14 июня 1946 года у меня останется на всю жизнь. Я думаю, что и ты его никогда не забудешь… Пока, до свидания в Москве.

ГЛАВА 9

Пора испытаний

Суздальцевы должны были вернуться к августу. Коля с нетерпением ждал этого срока, но за ним маячил другой, от которого уже совсем замирала душа. Приближалось время вступительных конкурсных экзаменов в Художественную школу. Уже было подано заявление и все нужные бумаги. Папа ходил в школу на всякий случай вместе с Колей, чтобы поговорить с директором, узнать все, что касалось экзаменов. Школа помещалась тогда в Орлово-Давыдовском переулке по Первой Мещанской улице. В дверях пришедших встретил высокий усатый и крючконосый швейцар, которого, как узнал Коля от мальчишек, прозвали Гуссейном. У него была жесткая выправка старого унтера. Он повелительно простер руку, показывая, как пройти к директору, и осмотрел Федора Николаевича и Колю. Последний, должно быть, показался ему не подающим больших надежд, потому что он озабоченно покачал головой и затем вернулся на свое место в дверях.

Директор был чем-то занят, и Федора Николаевича попросили немножко подождать. Они присели на большую скамью, показавшуюся Коле очень холодной в этот жаркий июльский день. И вообще в коридоре было так прохладно, что Коля почувствовал неприятное окоченение ног и даже стал шевелить пальцами в сандалиях. С волнением смотрел он на дверь кабинета, белую, массивную, непроницаемую, с вызолоченной надписью под черным стеклом: «Директор». За этой дверью, быть может, должна была решиться его, Коли, судьба. Сквозняк приоткрыл дверь, косой луч солнца — призрачный угольник, роившийся пылинками, — выпал ребром из щели на паркет. Большая бронзовая муха залетела в луч, задрожала в нем, егозя на месте, как маленькая зеленая ракета, будто погасла, снова засверкала и бесстрашно влетела в кабинет. Коля с интересом ждал, что с ней будет. Муха вылетела обратно из директорского кабинета как ни в чем не бывало. И Коля даже позавидовал: «Вот ей нипочем, а я тут сижу мучаюсь…»

Вскоре Федора Николаевича попросили в кабинет к директору. Коля остался один. Папа скоро вышел и сказал, что бумаги приняты, все в порядке, но директор предупредил, что наплыв желающих поступить в этом году велик, как никогда, и конкурс будет очень серьезный.

Когда они уже выходили, швейцар подошел к ним. На нем был белый китель с позеленевшими пуговицами и фуражка с золотым галуном. «Гуссейн! Гуссейн!» — кричали мальчишки с другой стороны переулка. Но он и бровью не повел. Выпятив усы, пошевелив ими и подняв кончики кверху, он наклонился над Колей и показал на него Федору Николаевичу.

— Поступает? — осведомился он.

— Да вот, собираемся, — сказал Федор Николаевич.

Гуссейн без всякого одобрения осмотрел еще раз Колю и строго кашлянул. Он вообще любил потолковать с посетителями. Его уже несколько раз переводили с одного места на другое — так он всем надоедал своими расспросами и любопытством. Стоило, например, какой-нибудь заблудившейся в Москве приезжей спросить у представительного по своей осанке, на вид весьма авторитетного Гуссейна, где можно сдать объявление для газеты о потере документов, как швейцар тотчас же вступал в длинный и обстоятельный разговор:

«Потеряла, стало быть? Ах ты боже ты мой! Ну скажи на милость!.. Украли?.. Вот ведь, скажи, какая оказия! А денег-то не было?.. Ну? С деньгами?! Тьфу ты, беда какая! А денег-то много ли?.. Тридцать два рубля? Что ж, и то деньги. На улице, пойди-ка поищи — не подымешь, не валяются. Ну, а еще чего было?.. Справка. Это на что справка?.. Из загса? Ну, это выдадут. Это могут дубликат выправить. Как же это у тебя украли-то?.. Из платка? Гм!.. Ну кто ж, умная ты голова, в платке-то документы носит? Зашить надо было, вот сюды. Что ж ты, правил не знаешь хранения? Ну, теперь тебе надо новый истребовать. Это уж по форме, да. Сперва, стало быть, подай объявление. Без этого уж никак нельзя».

И когда совершенно замученная этим общительным участием и расспросами жертва вынимала уже написанное объявление, Гуссейн говорил: