От заката до рассвета - Кравцова Наталья Федоровна
— Та ничего… Это пройдет. Страшного ничего нет.
Оленька, которая находилась рядом, чувствовала себя неловко, не зная, сказать ли о том, что и она ранена. У нее было задето пулей плечо, и она невольно поднесла руку к тому месту, где темнело пятно и комбинезон был прострелен.
— Где врач? Позовите врача, — уже спокойно приказала начштаба и, еще раз посмотрев на девушек, покачала головой, будто хотела сказать: «Глупые, глупые девчонки…»
Обе, «Стара» и «Мала», стояли с виноватым видом, опустив головы.
Немцы сдаются
Они были всюду, немцы, которые затерялись в водовороте военных событий, отстали от своих полуразбитых и отступивших дивизий и полков. Группами и в одиночку они бродили по белорусским лесам и полям, прячась во ржи, в кустарнике.
Наши войска стремительно двигались вперед, отодвигая фронт все дальше на запад, и большинство бродячих немцев, утратив всякую надежду вернуться к своим и боясь умереть с голоду, шли сами сдаваться в плен.
Трудно было представить, что еще недавно эти жалкие люди, оборванные и тощие, считали себя завоевателями.
Крупные группировки фашистских войск, очутившись в окружении, в нашем тылу, еще на что-то надеялись, пытались прорваться к фронту. Они яростно сопротивлялись и не хотели сдаваться. Приходилось применять силу, чтобы заставить их сложить оружие.
Однажды произошел случай, о котором вскоре какой-то поэт написал стихи во фронтовую газету.
…Летная площадка, которую в полку называли «аэродромом», оказалась по соседству с довольно большой группировкой противника.
Весь день шла перестрелка. Немцам удалось перерезать шоссейную дорогу в лесу, а наши пытались сбить их с этого рубежа. По группировке стреляла «катюша», выбрасывая длинные языки пламени.
Ночью полеты за линию фронта отменили. Часть экипажей получила задание пробомбить лес, где засели немцы. А утром полк перебазировался на новое место, ближе к фронту.
На прежней точке остался один самолет, который требовал основательного ремонта. Вместе с ним техник Оля Пилипенко и пять мужчин — работников полевых ремонтных мастерских.
Расположились они на опушке леса. Работа двигалась довольно медленно: не хватало инструментов.
Старшей по званию и должности была Оля: на погонах у нее светлели две небольшие звездочки. Она несла ответственность за всю группу и руководила ремонтом самолета.
Невысокая, с внимательными серыми глазами и строгим, но добрым выражением лица, она вызывала к себе уважение. Авиационным техником Оля стала еще до войны и хорошо знала свое дело. Ремонтники выполняли ее распоряжения беспрекословно.
Говорила она негромким голосом, нараспев, с чуть заметным украинским акцентом. При этом слегка щурила глаза, словно хотела получше рассмотреть собеседника, и щеки ее розовели. Была она нетороплива и прежде чем принимала какое-нибудь решение, тщательно его обдумывала.
Оля не только руководила ремонтом. Ей, как единственной женщине, приходилось и обед готовить на всех. Она добровольно взяла на себя эту обязанность: у нее получалось и быстрее и вкуснее.
В лесу изредка постреливали. Группировка продолжала держаться. Иногда стрельба усиливалась, и Оля с тревогой прислушивалась, боясь встречи с немцами. Да и каждый знал: случись врагу прорваться в направлении самолета, вся команда окажется в незавидном положении.
Стоило только Оле обнаружить признаки беспокойства, и рядом с ней оказывался Коля Сухов. Как будто невзначай он говорил:
— Наши раздолбают их. Уже скоро. Их крепко зажали…
Оля смотрела на него и кивала головой. Он был красив, этот совсем еще молодой паренек с худощавым горбоносым лицом и горячими карими глазами. Незаметно он наблюдал за девушкой, и она даже затылком чувствовала на себе его взгляд. Нахмурившись и крепко сжав губы, Оля неожиданно быстро поворачивалась, чтобы поймать взгляд, который жег ее. Но Коля всегда успевал отвести глаза.
Когда Коля Сухов говорил что-нибудь, пожилой усатый Панько считал своим долгом возражать ему. Услышав, что Коля говорит о вражеской группировке, он тоже вступил в разговор.
— Оно, конечно, так, — сворачивая цигарку, сказал Панько, — только наши все ушли вперед, а тут оставили… ну, взвод — не больше.
— Откуда вам знать — взвод или полк?
— А оттуда, что хватит и взвода. Чего ж напрасно людей задерживать в тылу? Немцы и сами…
— Что сами? Что? — начинал горячиться Коля.
— Сами понимают. Вот что. Ну и, того, деваться им некуда.
Так они спорили, доказывая друг другу, собственно говоря, одно и то же. Панько рассуждал медленно, уверенно, а Коля, как всегда, запальчиво, с вызовом.
— Ты, того, помолчи. Сопляк еще, — обычно заканчивал Панько.
Коля обиженно замолкал и отходил в сторону.
Два дня прошли спокойно. Каждый вечер Панько, поужинав и аккуратно вычистив хлебом свой котелок, обращался к Оле:
— Товарищ техник-лейтенант, ну как — будем пугать немчуру?
— Можно, Панько, — отвечала она серьезно, — чтоб сюда не забрели ночью.
Получив разрешение, Панько вставал и брал единственную винтовку. Другого оружия в команде не было. Разве что холодное — ножи, которыми пользовались при ремонте.
Сначала он зачем-то медленно и тщательно осматривал винтовку, как будто сомневался в ее надежности, потом с расстановкой делал несколько выстрелов в воздух и укладывался спать. И всем становилось спокойнее: если и бродят поблизости немцы, то, услышав стрельбу, вряд ли пойдут в сторону выстрелов.
На третий день работать начали очень рано. Спешили, чтобы к обеду кончить ремонт.
Коля находился рядом с Олей. Он насвистывал что-то грустное, время от времени поглядывая на девушку.
Будто случайно приблизился к ней и коснулся плечом ее руки. Оля почувствовала, как горячий ток пробежал по телу. Ей было приятно, и она не сразу отодвинулась от Коли. Когда он медленно повернул голову и посмотрел на девушку, брови ее были тесно сдвинуты, лицо пылало и губы дрожали. Она быстро отдернула руку и, волнуясь, сказала сердито, каким-то чужим голосом:
— Видишь, консоль погнута. Исправь!
А сама отошла от самолета, сорвала травнику и стала кусать ее, глядя в сторону.
В это время совсем близко прозвучала дробь пулемета. Все бросили работу и стояли, прислушиваясь. Коля подошел к Панько, который уже держал винтовку наготове. Потянул за ствол, попросил:
— Дай-ка мне. Схожу посмотрю, что там.
Панько, не выпуская винтовки нз рук, хмыкнул, поправил зачем-то свои усы и сказал:
— Один? Нет, не дам. Нельзя.
Коля опустил руку.
— Все равно пойду!
Он взял два ножа, сунул их за голенище и выпрямился. Все взглянули на Олю. Нахмурившись, она напряженно думала. Немного поколебавшись, сказала:
— Ладно, сходи. Только шум не поднимай. Узнай, в чем дело, и назад.
И Коля ушел навстречу выстрелам.
Вернулся он не скоро, часа через три, весь исцарапанный, в крови. Гимнастерка на плече была порвана, рука перевязана белой тряпкой.
— Ты что, дрался? Что с рукой?
— Да ничего. Так, поцарапал.
Он рассказал, что немцы пытались прорваться, но их отбросили.
Долговязый молчаливый Макарыч спросил:
— А немцев ты видел?
Коля презрительно взглянул на него и, обращаясь к Оле, сказал:
— Они тут, за шоссе.
Потом полез в карман и, достав пистолет, протянул ей:
— Вот. Бери.
Оля осторожно взяла, повертела, разглядывая:
— Немецкий?
— Да.
Она опустила глаза и увидела, что у Коли одного ножа за голенищем не хватало.
— Да-а, — протянул Панько. — Трофейный, значит.
— Спасибо, — сказала Оля, — только ты оставь его себе. И больше не ходи. У меня есть свой, в полку он…
В полдень, когда самолет был готов, сели передохнуть и пообедать. Стояла жара. Редкие сосны не защищали от солнца, поэтому обедали под крылом самолета, в тени. Ели гречневую кашу. Оля исподтишка наблюдала за Панько и потихоньку улыбалась. Он ел с аппетитом. Не спеша подносил ко рту ложку, с наслаждением вдыхал запах каши и потом усердно двигал челюстями, хотя в этом не было особой надобности. Усы его шевелились, как у жука. Неизвестно, что ему нравилось больше — каша пахучая, с дымком, или же сам процесс еды.
