Николай Богданов - О смелых и умелых.
Такие в Тиргартене были только за решётками, и над ними предупреждение: "Близко не подходить, опасно".
А русский похлопывает их по шершавым бокам, поглаживает страшные морды.
— Это Маша и Вася. Умные, от самой Волги с нами дошли…
Солдат достает кашу большим половником и пробует с довольной гримасой: "Ах как вкусна!"
Наверное, она действительно вкусна, эта солдатская каша. Запах её прекрасен. Так и щекочет ноздри, так и зовет попробовать. Ах, если бы съесть хоть маленькую ложку… Так есть хочется, так оголодали дети, загнанные в подвалы! Который день не только без горячего супа — совсем без еды…
И когда солдат стал облизывать ложку, подмигивая детворе, самый храбрый не выдержал. Выскочил из подвала и застыл столбиком, испугавшись своей резвости.
— Ну, давай-ка, давай топай, зайчишка, — поманил его солдат. — Подставляй чашку-миску. Что, нету? Ну, давай в горстку положу.
И хотя никто не понял чужого говора, до всех дошел ласковый смысл его слов. Из подвала мальчишке бросили миску.
С великим напряжением, вытянув тощие шеи, малыши наблюдали, как миска храбреца наполняется кашей. Как он возвращается, веря и не веря, что остался жив, и говорит удивленно-счастливо:
— Она с мясом и с маслом!
И тут подвал словно прорвало. Сначала ручейком, а затем потоком хлынули дети, толкая друг друга, звеня мисками, кастрюльками.
— По очереди, по очереди, — улыбался солдат.
Многие ребята просили добавки. Иные, получив добавку, бежали в подвал и возвращались с пустой миской.
— Что, свою муттер угостил? Ну бери, тащи, поделись с бабушкой.
И солдат ласково поддавал шлепка малышу. Вскоре у походной кухни появился старый немец. Он стал наводить порядок, не давая вне очереди получать по второй порции.
— Ничего, — усмехнулся солдат, — кто смел, тот два съел.
— У вас есть приказ кормить немецких детей, господин солдат? — спросил старый немец, медленно выговаривая слова. — Я был пленным в Сибири в ту войну, — объяснил он своё знание русского языка.
— Сердце приказывает, — вздохнул солдат. — У меня дома тоже остались мал мала меньше…
Старый немец, потупившись, протянул свою миску, попробовал кашу и, буркнув «благодарю», сказал:
— А не совершаете ли вы воинского проступка? Разве у вас нет строгости дисциплины?
— Всё есть, любезный. Порядки воинские знаем, не беспокойтесь…
— Но как же…
Старым немец не договорил. Ударили фашистские шестиствольные минометы, а их накрыли русские «катюши». Всё вокруг зашаталось. Переулок заволокло едким дымом.
Дети присели, сжались, но не убежали.
С площади донеслись крики, застучали пулемёты.
— Ну, пошли рейхстаг брать, — проговорил солдат. — Теперь уж недолго, возьмём Берлин — войне капут! А ну, детвора, подходи! Давайте, господин, вашу миску, добавлю! Не стесняйтесь, это за счёт тех, кто из боя не вернётся, — видя его нерешительность, сказал солдат.
Но эти слова словно обожгли старого немца. Отойдя за угол, он сел на развалинах, уронив на колени миску с недоеденной кашей. А дети ещё долго вились вокруг походной кухни. Они освоились даже с верблюдами. И не испугались, когда к кухне стали подходить русские солдаты. В окровавленных бинтах, в разорванных гимнастёрках. Закопчённые, грязные, страшные. Но немецкие дети уже не боялись их.
Уцелевшие после боя солдаты не хотели каши, а просили только пить. И произносили отрывисто непонятные слова: «Иванов», "Петров", «Яшин»… Бородатый солдат повторял их хриплым голосом, каждый раз вздрагивая. И, добавляя немецким детям каши, говорил:
— Кушайте, сироты, кушайте…
И украдкой, словно стесняясь, всё смахивал что-то с ресниц. Словно в глаза ему попадали соринки и пепел, вздыбленные вихрем жестокого боя.
Дети ели кашу и, поглядывая на солдата, удивлялись: разве солдаты плачут?
ЧЕМОДАНЧИК
После удачной облавы на волков в Мордовском заповеднике собрались мы у костра, к которому натащили туши убитых зверей. И все дивились необычайной величине и ужасной зубастой пасти одного убитого волка. Лобастый, как бык, лохматый, как медведь, был он страшен даже мёртвый.
Выстрел в упор из двух стволов картечью не свалил его. Волчина грудью сшиб охотника и чуть не растерзал.
— Людоед! — поёживаясь, говорил потерпевший, егерь заповедника, одолевший волка в рукопашной схватке. — По всей хватке видно — людоед, прямо за горло меня норовил… Да промахнулся, шарф у него в зубах завяз. Шинель когтями, как ножами, разрезал.
Старая фронтовая шинель висела на охотнике клочьями.
— Ну, брат, натерпелся ты страху! — посочувствовали егерю товарищи по охоте. — Прямо как на войне.
— Почему как на войне? — встрепенулся старый фронтовик. — Разве на войне одни страхи? На войне с нашим братом всякое бывало. Иной раз и самому смешно и другим потешно.
— Да ну, уж ты скажешь…
— А вот скажу!
Бывалого фронтовика только затронь. Вскоре забыт был страшный волк. Все уже слушали необыкновенную историю про войну, ожидая подвод из колхозов. А сам рассказчик, посиживая на тёплой волчьей шкуре, оказавшейся удобной для сидения среди глубоких снегов, увлёкся больше всех.
— Штурмовали мы Кёнигсберг, фашистскую крепость на славянской земле. Бой был такой, что снаряды сталкивались, осколок за осколок задевал. И всё-таки мы вперёд шли.
— Да как же вы шли?
— А вот так: где под домами — подвалами, а где в домах — в стенах ходы пробивали. И какие только форты — укрепления — брали! Тут и «Луиза», забетонированная от верха до низа. Тут и форт «Фердинанд», прямо впереди нас. Тут и форт «Ёж» — голыми руками не возьмёшь. Пушки и пулемёты на все стороны иглами торчат…
Выходим так к центру города, в район Тиргартена, и вдруг видим: из дыма, из пламени обезьяны прямо на нас бегут и пронзительно так кричат. Город-то весь горит. Из подвалов жаркий огонь пышет — подмётки жжёт. А они, бедненькие, босые. С крыш раскалённая черепица летит. Трамвайные провода, как лианы, на столбах висят. Коснутся лапками — обжигаются: все провода от пожара раскалились.
Стали солдаты обезьян ловить, в шинели кутать да в тыл отправлять. Всхлипывают обезьяны, прижимаются к нам, как малые детишки.
Фашисты, отступая, хотели их всех перестрелять — из автоматов по клеткам… Но не всех удалось, вот некоторые и выскочили.
И не успели мы это чудо освоить — появляется другое. Из железных ворот лезет на нас танк не танк, самоходная пушка не пушка, а что-то громадное. Пыхтит, как мотор. Голова поворачивается, как танковая башня. А глазки сверкают узкие, как смотровые щели.
"Вот я его противотанковой!" — Один солдатик за гранату схватился.
А сержант, который этой группой командовал, говорит: "Отставить! Это бегемот — зверь ценный, зоологический…"
Ну, тут все солдаты поняли, что за чудо, и стали смеяться. А пули свищут и осколки летят.
Бой не кончился.
Сержант, увидев на воротах надпись — «Тиргартен», сейчас же по радио в штаб доложил:
"Так и так, с боем вышли в намеченный район. И, между прочим, говорит, нами захвачен бегемот".
И только он это сказал, тут же по радио получает приказ: "Назначаетесь комендантом!"
Есть на войне правило такое: какой командир форт или город первым захватил, тот и комендант.
Ну какой же форт или город — тут бегемот…
Не успел разъяснить это сержант начальству, как ударило осколками по рации — так связь и кончилась.
Поправил он каску, встряхнул головой:
"Вот тебе раз, напросился на должность".
Но приказ есть приказ — надо выполнять.
Штурмовая группа дальше пошла, а он передал команду своему помощнику — и к бегемоту.
"А ну, говорит, трофей, слушать мою команду! На место! В клетку! С четырёх ног шагом арш!"
Он-то знает, что он комендант, а бегемот-то не знает. — Стоит и горячо попыхивает на него из ноздрей, а сам ни с места.
Вокруг снаряды рвутся — того и другого убить могут.
Что делать? Мимо шли танки. Сержант постучал в броню, умолил командира развернуться и машиной этот живой танк попятить. Так и сделали. Подтолкнули бегемота к его вольере, прямо к бассейну с водой. В этой ванне целее будет.
А тут, на счастье, вскоре и бой кончился, фашисты белый флаг выкинули.
Всем войскам отдых, ликование, а на коменданта — самые заботы. От всех страхов заболел бегемот. Не пьёт, не ест, головы не поднимает. Что делать? Вызвал сержант ветеринарного врача. Увидел тот пациента и как вскрикнет:
"Это что за шутки? Я, говорит, лечу боевых коней… А меня к чудовищу привели!"
Ну, потом обошёлся. Осмотрел внимательно. Много дыр от пуль нашёл. Фашистские автоматчики бегемота застрелить хотели, зло на нем вымещали…
"Ничего, — сказал ветеринар, — пули у него в мясе застряли, они салом затянутся. Самое опасное — явление шока. На почве нервных потрясений теряется интерес к жизни и раненый может умереть. Надо у него вызвать аппетит…"
