Николай Омельченко - Повести
— Что-нибудь опять с концлагерем связано? — тихо спросил Роман.
— Связано, — вздохнул Борис.
— Можно посмотреть? — Роман протянул руку.
— Смотри, — Борис вынул ложку.
Роман взял ее, ближе поднес к огню и стал рассматривать, наклонились и все остальные. На первый взгляд, в ложке ничего необычного не было, обыкновенная, алюминиевая, правда, несколько помельче тех, которые были у каждого из ребят дома, да ручка более тонкая и несколько заостренная в конце.
Но, присмотревшись, ребята увидели на ней какие-то надписи. Глубоко выцарапанные и наколотые точки. Все — латинскими буквами.
Одну из них, побольше, ребята разобрали сразу же — «Hans Weber».
Ложка переходила из рук в руки. И каждый подносил ее ближе к огню, пристально всматривался в выбитые точками и глубокие, так что не истерло время, выцарапанные надписи. — BR, CK, dJ, KC, — читали ребята, — Ю. Ф.
— Понятно, — тихо сказал Роман, — здесь инициалы бывших хозяев ложки, так?
— Да, — кивнул Борис.
— Ю. Ф. Такие буквы только в нашем алфавите, это, наверное, инициалы твоего дедушки?
— Да, Юрий Федорович…
— А кто же остальные, ты не спрашивал у дедушки?
— Не спрашивал, он мне сам, когда подарил ложку, все рассказал.
— Этих людей уже, наверное, нет в живых? — тихо и грустно спросила Зойка.
— Нет, — покачал головой Борис.
— Так что же тебе рассказывал дедушка? — нетерпеливо спросил Роман, подбрасывая в костер несколько толстых веток. Огонь вначале слегка притух, потом вспыхнул с новой силой, осветив внимательно настороженные лица ребят.
Борис слегка нахмурился, как бы сосредотачиваясь, так он всегда делал перед тем, как готовился отвечать урок.
— Ну, — начал он, — ложка эта, как вы, наверное, уже поняли, переходила из рук в руки и вообще-то считалась очень несчастливой… Первой, кому она принадлежала, был Ханс Вебер, это он и выбил свое имя на ручке. Он был немецким рабочим, антифашистом и попал в концлагерь в первый же год, как только власть в Германии захватили фашисты.
— Как назывался концлагерь? — спросила Зойка.
— Бухенвальд, это в Германии, возле города Веймара. Дедушка потом уже после войны ездил туда. И бывший концлагерь посетил, там сейчас уже нет бараков, их сожгли заключенные, когда восстали в сорок пятом году. Там больше памятники погибшим стоят и колокола бьют в память о погибших, да вы ведь все знаете песню…
— Бухенвальдский набат, — почти в один голос произнесли ребята.
Борис кивнул и продолжал:
— Мой дедушка попал в плен, когда его ранили. Тяжело ранили, в ногу и грудь. А было моему дедушке, знаете, сколько лет? — Борис слегка усмехнулся, как бы призывая всех к выражению удивления, — было ему всего восемнадцать лет, это как нашему пионервожатому Васе… Очнулся мой дедушка в лагере для военнопленных. А при лагере наши врачи и медсестры из городской больницы, которую фашисты разбомбили, что-то вроде госпиталя устроили, хотя никаких лекарств и даже бинтов, конечно, не было, немцы не давали. Даже операции делали без наркоза, представляете?
— Ужас… — зябко передернулась Зойка.
— Многие умирали, дедушка выжил, организм у него был крепкий, молодой. Когда немного поправился, решил бежать. Он и еще трое. Их поймали, страшно били. Те трое не выдержали, умерли, а дедушка снова в лагерь, теперь уже в такой, который охранялся и фашистами, и собаками. Но дедушка, когда его и еще несколько военнопленных повели в лес на заготовку дров, снова бежал, долго бродил по лесу, искал партизан. И однажды он наткнулся на целый отряд. Слышит, говорят по-нашему, бросился к ним и закричал от радости: «Здравствуйте, дорогие, здравствуйте, родные товарищи партизаны, я давно вас ищу, я советский солдат, убежал из плена…» А это оказался карательный отряд из немцев и полицаев. Они засаду устроили на партизан. И снова дедушку очень мучили, хотели расстрелять, да один какой-то пожалел, а вернее, даже не пожалел, а сказал так: «Молодой он еще, что толку от его смерти, пусть, собака, в каменоломнях поработает, там все равно подохнет, так хоть пользу фюреру принесет…» А то уже был концлагерь. Но и оттуда через полгода дедушка бежал. А когда его снова поймали, то уже, как неисправимого, тяжелого преступника, отправили в лагерь смерти, в Бухенвальд. Оттуда, мы знаете, редко кто возвращался живым.
— Я видела на фотографии абажуры из человеческой кожи и читала, что их фашисты делали в Бухенвальде, — перебила Зойка.
— Да, верно, было и такое в этом лагере, — кивнул Борис. — Было и похуже… Главное, что человек входил и этот лагерь, как в могилу, из которой не выйти. Еще живой, а уже считай себя мертвым. И давали жить только для того, чтобы помучить, чтобы человек умирал постепенно. Так говорил мне дедушка… Был там у них в бараке один капо, так назывался старший по бараку, назначался он из заключенных, чаще всего из уголовников. Зверюга был, а не человек. Мало того, что все доносил начальству лагеря, издевался над своими же, так еще и хотел, чтобы его уважали, чтобы все перед ним, как рабы, вставали и шапки снимали, когда он шел мимо или входил в барак. Ну, дедушка мой не привык перед такими кланяться. Сидел как-то, хлебал похлебку из брюквы…
— Из чего? — переспросила Наташа.
— Из брюквы, это такое растение, похожее на репу, им скот кормят… Ну и вот, этот самый капо подходит к нему и как крикнет: «Встать!» А дедушка и отвечает ему спокойно, мол, я ем, а человек, даже если и такую баланду ест, все равно должен есть сидя. И тогда капо выбил у дедушки миску и ложку из рук, стал топтать их ногами, ложка дедушкина и сломалась… «Теперь будешь хлебать так, как свинья», — сказал ему капо. Но дедушке так хлебать не пришлось. Один француз, бывший маки, так у них партизан называли, принес вот эту ложку. «Возьми, — говорит, — она у меня запасная, от товарища осталась…» Дедушка взял ее, надписи все эти увидел, понял все и только покачал головой, не хотелось брать такую ложку. А там сидел вместе с ними священник из Австрии, ну и говорит дедушке: «Не бери эту ложку, она несчастливая, только на моей памяти ты уже десятый ее берешь, а я и года здесь еще не сижу». И рассказал, что ложка была у двух немцев, двух чехов, поляка, серба, болгарина, венгра, француза. Это только то, что он знал, а скольких он не знал. И всех их убили фашисты или замучили. «Нет, ты очень молод, ты уж лучше не бери эту ложку», — все говорил и говорил ему тот австриец. А дедушка ответил: «Я не суеверный, столько раз битый и стреляный, что теперь никаким приметам не верю. Я возьму эту ложку, возьму и выживу, чтоб потом отомстить этому зверью, фашистам, отомстить за всех, кто здесь погиб…» Ну и взял, и выжил, а когда стали подходить к Бухенвальду войска союзников, это было уже в апреле сорок пятого года, мой дедушка вместе с другими, там почти все нации были, поднял восстание, лагерь разрушили, сравняли его с землей, чтоб и памяти о нем не осталось…
— Дай я еще посмотрю, — взволнованно сказала Зойка.
И снова ложка переходила из рук в руки, и снова ее внимательно, будто она хранила еще какие-то далекие жуткие тайны, разглядывали ребята, и им теперь уже казалось, что эта ложка побывала не только в Бухенвальде, а и везде, везде, там, где страдал в неволе Борин дедушка, которому в то время было всего лишь восемнадцать лет, что на этой ложке десятки, сотни, тысячи невидимых надписей замученных людей, ведь ребята теперь уже знали, что не каждый из них и эти метки оставил о себе.
Зойка после долгого молчания высказала такое предположение:
— А может, и не все оставили на ней свои инициалы, может быть, это лишь малая доля из тех, кто погиб, кого замучили, для кого ложка эта оказалась несчастливой?
— Может быть, — сказал Борис.
— А зачем ты ее носишь с собой? — строго спросил Роман. — Ты же ее можешь потерять, вот как мы все потеряли…
— Дедушка хочет, чтобы я всегда, только лишь сажусь есть, помнил, чтоб никогда не забывал. А я люблю своего деда, знаете, больше всех люблю!
Все помолчали, затем Борис кивнул на почерневшие в костре банки:
— А может, уже готово?
— Ну, об этом-то ты никогда не забываешь, — всхлипнув, попытался рассмеяться Генка, но смех у него не получился.
— Грибы вряд ли, а компот уже готов, — уверенно сказал Борис.
— А ты откуда знаешь? — удивилась Наташа.
— По запаху, — улыбнулся Борис и зачерпнул ложкой из одной банки, поднес ко рту, попробовал. — Прекрасно. Между прочим, мой дедушка пьет компот совсем без сахара, у него сахарная болезнь… Смешно даже, так мало сахара ел, меньше всех, а вот как в насмешку — эта самая болезнь, так всегда говорит дедушка, когда смотрит, как мы все уплетаем варенье…
— Ох, ты бы хоть о варенье не говорил, — даже передернулась Наташа, — я могу его есть день и ночь, серьезно. Проснусь иногда ночью и на кухню, у нас в шкафчике там всегда всего полно, и варенье, и повидло, и даже мед, возьмешь прямо ложкой, без хлеба…
