Эдуард Шим - Рассказы прошлого лета
Соболев стоял, смотрел. Потом поднял палку — и хрястнул наотмашь по одной крышке, другой. И было слышно, как стонет расколотое дерево.
Спутники
За время долгой своей сибирской командировки мне всяко доводилось путешествовать — и на крыльях, и на колесах, и верхом. Но этот день выдался совсем необычным: я, кажется, сменил чуть ли не все виды транспорта.
Из глубинного леспромхоза утром вылетел на стрекочущем, как сорока, бойком вертолетике, затем пересел на гусеничный вездеход, потом тащился по льду реки на просторнейших, как волейбольная площадка, тракторных санях, затем трясся в фанерном кузове кинопередвижки, где побрякивали, как консервы, помятые коробки фильмов и где нельзя было даже закурить для обогрева.
Я надеялся, что, выбравшись к ЛЭПу — строящейся электролинии, — я быстро поймаю попутную машину и к вечеру попаду в город. Там у меня были дела в конторе правого берега, и я очень спешил.
Но, как выяснилось, в тот же день горком устраивал совещание молодых строителей, и все мало-мальски свободные машины ушли в город с делегатами. Больше попутных рейсов не предвиделось.
Чтоб не ждать понапрасну, я решил продвигаться хотя бы от участка к участку. Подвертывался бензовоз — ехал на бензовозе, попадалась ремонтная летучка — садился в нее. Наконец уже в сумерки, когда оставалось до города километров семьдесят, я накрепко застрял на последнем участке. Ни один механизм, способный самостоятельно двигаться, дальше не шел…
Сильно морозило; над вершинами лиственниц проступили робкие звезды и высунулся краешек белой, ноздреватой луны. Снег стеклянно хрустел и повизгивал под ногами. От стылого воздуха ломило зубы, и мундштук папиросы, вынутый изо рта, сразу обмерзал до костяной твердости.
Невдалеке зажглись фонари бетонного заводика. Можно было завернуть туда — погреться возле костров, но я постеснялся. Судя по долетавшим голосам, произошла там какая-то неполадка — кажется, водогрей испортился, — и девчата-работницы суетились и ругали мастера. Как им помочь, я не знал, а быть посторонним зрителем в такой момент не хотелось. Я вышагивал до перекрестка и обратно, ежился, стучал кулаком о кулак и надувал онемевшие щеки. Я уже отчаялся и потерял последнюю надежду.
Меж деревьев блеснули дымные фары, выскочил на дорогу самосвал, перебирая толстыми рубчатыми лапами. Я равнодушно проводил его взглядом. Уже несколько таких самосвалов побывало у заводика; они возили бетон куда-то в глубь тайги, — видимо, на трассу.
Шофер в кепочке и расстегнутом ватнике соскочил с подножки, закурил, огляделся.
— Вы чего это, милые, — сказал он девчатам, — себе законный отдых рубите? Кончать пора, последний рейс, а вы тут копаетесь, возитесь…
Девчата обступили его, наперебой заговорили о своей беде, а он смотрел им в лица и улыбался, — так, бывает, старший брат с улыбкой выслушивает жалобы младшеньких.
— Ясно, — сказал он, дождавшись, когда все умолкли. — Зиночка, тут где-то запасной шланг лежал, разыщи. Поглядим, что за авария такая… А ты, Лида, марш одеваться. Я бетон скину, сразу и поедем.
Одна из девушек отступила:
— Ой, Костя, я не пойду. Я просто не знаю…
— Мы же договорились.
— Да я не знаю. Я ему еще не сказала.
— Как не сказала?!
— Ну, так вот… Не могу я сразу.
— Тогда сегодня скажешь. Остановимся по пути, и скажешь. И не спорь, не спорь, марш одеваться.
Девушка повернулась и пошла к дороге, а шофер взял кусок шланга и полез по деревянной лесенке к бетономешалкам. Через несколько минут, охнув, загудел мотор, медленное облако пара, крутого, как тесто, поднялось в воздух. Заводик ожил.
Шофер вернулся к машине, обстучал скаты. Обычно к концу смены шоферы злые, хмурые, что, впрочем, не мудрено после дня тяжелой работы. А этот был весел, доволен, даже насвистывал что-то беспечно. Заметив меня, он тотчас полюбопытствовал:
— Попутную ждете? В город?
— Да.
— А сами кто будете?
Я объяснил.
— Вот что, — сказал он после короткого раздумья, — я вас третьим возьму в кабину. Иначе вам тут до рассвета куковать.
— А вы собираетесь в город?!
— Именно. Есть там дела. Сейчас отвезу бетон на пикет, вернусь и заберу и вас, и Лиду. Вот эту девушку, что переодеваться пошла.
— Спасибо, — заговорил я, не веря собственной удаче. — Вот спасибо! Не знаю, как и благодарить…
— Пустяки, чего там. Свои люди.
Он опять улыбнулся, и вышло это так ясно, легко и заразительно, что я тоже заулыбался, растягивая непослушные от мороза губы.
До чего же приятно было спустя полчаса втиснуться в пахнущую бензином и клеенкой кабину, подоткнуть под себя пальто, стянув зубами перчатки, растереть ноющие пальцы, услышать картавую скороговорку мотора и ощутить всем телом ту живую, бодрую, неторопливую дрожь, какая бывает у набирающей ход машины…
Отопитель нагонял сухое тепло. Начинавшие было индеветь стекла быстро оттаяли, и только на переднем мерцал ровный полукруг, натертый «дворником». Освещенная фарами, расширяясь, текла под колеса чистая зимняя дорога — с восковым глянцем в наезженных колеях, с телеграфными столбами на обочине, то высокими, то наполовину завязшими в сугробах, с поникшими голыми ветвями лиственниц, проносящихся впритирку над кабиной.
— Слышь, Лида, — сказал шофер. — Может, мне с ним поговорить?
— Ой, не надо, — вполголоса ответила девушка.
Она сидела напряженная, глядя прямо перед собой. Когда, переодевшись, она вернулась и вместе со мной стала ждать машину, я едва узнал ее. Среди подружек-бетонщиц, в своем ватнике и платке, она казалась очень молоденькой, маленькой, а теперь, в городском пальто и пыжиковой шапке, умытая, побледневшая, выглядела гораздо взрослей. Взрослым, серьезным было и выражение ее лица — сдвинуты широкие с рыжинкой брови, прорезалась между ними складка, опаленная морозом губа прикушена.
— Все боишься? — спросил шофер.
— Да нет, — сказала она, помедлив. — Просто думаю.
— В дороге думается хорошо, — сказал он. — Все равно: пешком или едешь на чем. Верно?
— Ага.
— Мыслям как-то свободней…
Под колесами простукал бревенчатый мостик, забарабанили по днищу кабины ледышки. Лида испуганно поджала ноги. Мы засмеялись, переглянувшись.
— Недавно у нас тоже лекция была, — сказал шофер. — И я цифры запомнил. Интересно… — он посмотрел на Лиду, потом на меня. — Вот живет сейчас на земле три миллиарда человек, да?
— Почти три, — сказал я. — Без малого.
— Ну, почти три. А в две тысячи пятидесятом году будет на земле уже восемь миллиардов. Представляете — восемь! И будут эти люди совсем уже новые…
— Как — новые? — не поняла Лида.
— Да так вот. Уже после нас родятся, и совсем в другое время. Мы-то ведь не доживем. Ну, может, Игорек твой доживет; стукнет ему девяносто три года… А вообще-то совсем новые люди начнут командовать на земле. Интересно! И, наверно, им даже трудно представить будет, как мы тут жили, что поделывали…
— Представят, — сказал я. — Останутся следы.
— Так-то оно так, — он кивнул головой. — Но ведь — только следы. Вещи какие-нибудь. Дома. Гидростанции, вроде нашей. А человека-то нынешнего не останется. Как им понять? Не знаю, может, я бестолково говорю… Но вот сам я из Ленинграда; жили мы там угол Герцена и Невского проспекта, над «Гастрономом». Совсем рядом от нас — Зимний дворец. Ходил я туда много раз, смотрел. В школе, конечно, учил про революцию. В кино видел, на картинках, как Зимний брали. Только разве смогу я это представить так же, как хотя бы мой отец, который там по площади бежал, и «Аврору» слышал, и с юнкерами врукопашную… Понимаете?
— Он же тебе, наверно, все рассказывал.
— Рассказывал. Но я маленький был, глупый. До войны еще. А в войну отец… ну, в общем, не вернулся.
— Мама у меня тоже на фронте была, — сказала Лида. — Мне все хотелось узнать — как там ей было? Прошу: «Расскажи, мне ведь тоже надо знать», а она молчит. Или начнет ругать, что я на письма редко отвечала… Я тогда в детском доме жила, в войну-то, и у нас бумаги не хватало. Тетрадки делали из газет.
— Вот и войну эту взять, то же самое, — сказал шофер. — По-настоящему-то не видел я ее. Третьеклассником был, когда началась. Умом-то понимаю: всю землю спасли, самое страшное выдержали. Но разве так бы я все запомнил, если бы сам воевал? Да еще хоть кое-что помню, могу почувствовать. А те, кто после войны родился? У нас в Ленинграде, во дворе, бомбоубежище старое. Остался такой бетонный колпак, ну, который вход прикрывает. Потемнел уже, плесень в трещинах. Надписи на нем и указатели облезли, и теперь новое написано: Саша плюс Паша равняется любовь… Я сидел в этом убежище, так не забуду его. А вот недавно гляжу — мальчишки между собой спорят: что, дескать, за колпак такой? Один кричит — это вентиляция из метро, другой — тайный ход в крепость… Знаете, смешно мне стало и как-то обидно. И не за себя обиделся, а вообще…
