Владимир Тендряков - Ночь после выпуска (сборник)

Повернувшись в сторону бесстрастно-сумрачного учителя математики пухлой грудью, красным лицом, возбужденный, весело недоумевающий, Иван Игнатьевич всплескивал большими руками, сыпал захлебывающейся скороговорочкой:

– Иннокентий Сергеевич! Как же вы – вы! – на маниловщину сорвались? Лапушка Манилов мосты до Петербурга мысленно строил, вы же мечтаете – хорошо бы деткам нашим увлекательные учебные картинки показывать, знания по самому высокому стандарту без труда выдавать. Если б это говорили не вы, а кто-нибудь из молодых педагогов, хотя бы наш новый географ Евгений Викторович, вчерашний студент, я бы нисколько не удивился. Но вы-то человек трезвый, разумный, многими годами на деле проверенный, и нате вам – в миражи ударились!

– В миражи? – Иннокентий Сергеевич оборвал веселую директорскую скороговорку. – А рассчитывать, что можно поправить нашу педагогику кустарным способом, мотыжа в одиночку свой садик, не вера в миражи?

– Мой садик – сугубая реальность, – сухо бросил со стороны Решников, – а твои упования, согласись, из области фантазии.

– Не такая уж фантастика – показ учебных фильмов. Мы и сейчас уже их время от времени показываем, – напомнил Иннокентий Сергеевич.

– Но пока революцию они нам не делают. Не-ет! – снова обрушился Иван Игнатьевич. – Революция-то случится – если случится еще! – когда специальные киностудии по всей стране станут выпускать не единицами, а тысячами такие фильмы. От нас сие не зависит, значит, нам ждать прикажете – кто-то когда-то сверху революцию сотворит. А до тех пор нам сложа ручки сидеть, Иннокентий Сергеевич, дорогой? Дети-то не смогут ждать этой высокой революции, они к нам стучаться будут – принимайте, учите, воспитывайте, мы растем, развития требуем.

– Ну что ж, будем по старинке-матушке – каждый в своем закутке, в одиночку…

– Да нет, нет! Не получается у нас в одиночку! Да оглянитесь, как живем, – трясем друг друга, на ковер бросаем. Вон сейчас Ольга Олеговна Зою Владимировну бросила на лопатки, Павел Павлович – Ольгу Олеговну, вы, Иннокентий Сергеевич, – Павла Павловича, я вот вас пробую положить. И это называется жить в одиночку? Где уж…

– Бросаем на ковер, а результат? – резко спросила Ольга Олеговна из своего угла.

– А разве мы в таких битвах не добивались результатов? Вспомните, какой была наша школа лет семь тому назад. Нас тогда душили – даешь высокий показатель, и баста! Отметки приходилось завышать, полных балбесов боялись на второй год оставить, до отчаяния доходили – думалось, рассадником невежества школа станет. И сходились вот так, и на ковер друг друга швыряли, и сплачивались, и разваливались, снова сплачивались, пока не победили. Теперь не показатели, а какие-никакие, но твердые знания даем. Результат это? Да! Но и этого, оказывается, мало – надели́ ученика, кроме знаний, еще высокими личными качествами! Вот сейчас у нас первая битва прошла, маленькая, так сказать, примерочная и пока безрезультатная. Сколько их будет, этих битв? Не знаю. Скоро ли поймаем за кончик хвоста желаемый результат? Тоже не знаю. Но убежден в одном: рано ли, поздно – чего-то добьемся. Тянем-потянем – и вытянем репку. Сами! Не ожидая, что кто-то нам руку протянет.

– Завидный у вас характер, Иван Игнатьевич, – произнесла Ольга Олеговна, подымаясь с места.

– Тренированный, Ольга Олеговна, тренированный. Вам-то известно, что меня чаще других на ковер бросают. Привычка выработалась духом не падать… Есть предложение: кончить на сегодня нашу вольную борьбу, разойтись по домам. Время-то позднее.

На скамье под освещенными липами металась Натка, каталась лбом по деревянной спинке:

– Он!.. Он!.. Я же его любя, а он!.. Сам-кой! О-о-о!..

Вера Жерих топталась над ней:

– Наточка, он же не только тебя, он всех… И меня тоже… А я, видишь, ничего…

– Перед всеми!.. Зачем?! Зачем?! И все вывернул!.. Не было, не было у меня тогда в мыслях дурного! Он – сам-ка!.. Подлец!

Игорь нервно ворошил свою взлохмаченную шевелюру, ходил, как маятник, от одного конца скамьи до другого, слепо натыкаясь на Сократа, прижимающего к животу гитару, на Юлечку Студёнцеву, вобравшую голову в кисейные плечики.

– Лучше бы убил меня, чем так!.. Лучше! Честней!

– Наточка, он же всех…

Сократ, не спускавший глаз с Натки, задумчиво спросил:

– А меня-то он за что? А?..

Никто ему не ответил, каталась лбом по твердой спинке скамьи Натка.

– Как-кой он! – Юлечка вся передернулась – от белых бантов в косичках до щиколоток.

– Лучше бы убил!

Игорь внезапно остановился, развернулся всем телом, уставил твердый нос на бьющуюся в истерике Натку.

– Он и есть убийца, – заговорил Игорь. – Только бескровный. Такие вот высмотрят в человеке самое дорогое, без чего жить нельзя, и…

– Как-кой он безобразный!

– Нен-на-в-ви-жу! Нен-на-в-ви-жу! – металась Натка.

– Разве не все равно, каким путем убить жизнь – ножом, ядом или подлым словом. Без жалости подлец! И ловко, ловко!..

– Меня-то он за что? Я, фратеры, даже спас его. Яшка Топор подстраивал, я шепнул Генке… – Сократ, как младенца, укачивал гитару.

– У всех нашел самое незащищенное, самое дорогое – и без жалости, без жалости!.. Всех, и даже Натку…

Натка перестала метаться, припав лбом к спинке скамьи, замерла, согнувшись.

Юлечка снова передернулась:

– Как-кой он, однако… Бесстыдный!

– Фратеры, а ведь Яшка Топор снова его стережет, – объявил негромко Сократ.

– Два сапога – пара, – процедил сквозь зубы Игорь.

Натка оторвалась лбом от спинки скамьи, упираясь рукой, с усилием распрямилась – выбившиеся волосы падают на глаза, нос распух, губы вялые, бесформенные.

– Я сегодня такое узнал, фратеры… Не хотел говорить Генке сразу, думал – праздник испорчу. Хо тел шепнуть, когда домой пойдем.

Игорь с досадой передернул плечами:

– Какое нам до них дело!

– Мне – дело! – произнесла Натка.

У нее твердело лицо, губы сжались, под упавшими волосами скрытно тлели глаза.

– Мне – дело! – повторила она громче, с гневным звоном в голосе.

– А-а, ну их! Пусть перегрызутся. – Игорь неприязненно отвернулся в сторону обрыва.

– И тебе есть дело! – Спрятанные за упавшими волосами Наткины глаза враждебно ощупывали Игоря.

Игорь не ответил, упрямо смотрел в сторону.

– Убийца же – сам сказал. Убийцу наказывают. А ты можешь?..

– При случае припомню.

– Не ври! Кишка у тебя тонка. А вот Яшка Топор может…

– Не хочешь ли, чтоб я помогал Яшке?

– Яшка сам справится, лишь бы не помешали.

– Ну и пусть справляется. Плевать. Для меня теперь Генка чужой.

Под спутанными волосами – враждебные глаза. Обернувшись на Натку, Игорь невольно поежился. Натка спросила:

– Вдруг кто из нас захочет помешать Яшке, как ты тогда?

– Никак. Мне-то что.

– Врешь! Врешь!.. Нен-на-виж-жу! И ты нен-навидишь!

– Да чего ты от меня хочешь?

– Хочу, чтобы Яшке не помешали! По старой дружбе, из жалости или просто так, из благородства сопливого. Хочу, чтоб все слово друг другу дали. Сейчас! Не сходя с места! От тебя первого хочу это слово услышать!

– Лично я ни Яшке, ни Генке помогать не собираюсь.

– Даешь слово?

– Пожалуйста, если так тебе нужно.

– Даешь или нет?

– Да слышала же: у нас с Генкой все кончено, с какой стати мне к нему бежать.

Натка минуту вглядывалась в Игоря недружелюбно мерцающими из-под упавших волос глазами, медленно повернулась к Сократу:

– А ты?.. Ты хотел шепнуть?.. Снова не захочешь?

– Я как все, фратеры. Генка и меня… ни за что ни про что…

Натка подалась к Вере:

– А ты?

– Что, Наточка?

– Что? Что? Не понесешь завтра на хвосте?

– Но Яшка, Наточка… Он же зверь.

– И верно, фратеры, Яшка на этот раз шутить не будет… Он страшненькое готовит.

И Натка вскипела:

– Уже сейчас раскисли! А завтра и совсем… Разжалобимся, перепугаемся, вспомним, что Яшка злой, Яшка страшненький, и – простим, простим, спасать наперегонки кинемся! Нен-на-виж-жу! Всех буду ненавидеть!

– Мое дело предупредить, фратеры. А там решайте. Как все, так и я. Мне-то зачем стараться перед Генкой.

– Ну, Верка?

– Наточка, если уж все…

– И все-таки жаль?

– Противен он мне.

– Даешь слово, что ни завтра, ни послезавтра – никогда не проговоришься?

– Да… даю.

Натка развернулась к Юлечке:

– Ты?

Юлечка, подняв кисейные плечики, стояла с прижатыми к груди кулачками, бледная, с заострившимся носом, с губами, сведенными в ниточку.

– Что тянешь? Отвечай!

– А если Яшка покалечит… или убьет?

– Если б Яшка звал Генку в карты играть, то и разговора бы не было.

– Даже если убьет?..

Натка медленно-медленно поднялась со скамьи, раскосмаченная, с упрятанными глазами, распухшим носом, искривленным ртом, шагнула на Юлечку:

– Жалеть прикажешь? Мне – его? Весь город завтра узнает, пальцами показывать станут: сук-ка!.. Мне жить нельзя, а ему можно? Да я бы его своими руками!.. Нен-на-виж-жу! Не смей!.. Не смей дорогу перебегать! Только шепни… Мне терять нечего!