Людмила Матвеева - Дарю тебе велосипед
Грустные у мамы глаза. Она улыбается, Саша знает эту улыбку.
— У нас один мальчик вчера в реку упал. Знаешь, мама, у нас одна девочка влезла на забор, а слезть не может. И кричит на весь лагерь. Смеху!
Зазвонил телефон. Саша взяла трубку. Бабушка сказала:
— Здравствуй, Саша. А я связала тебе варежки. Тёплые, как печки. Как вы там?
— Хорошо, — ответила Саша.
Всё было хорошо. И что-то было очень даже нехорошо. Она не понимала, вернее — старалась не понимать. Потому что понимать некоторые вещи страшно. И тогда мы не понимаем. Если папа всё время задерживается и всё время куда-то уходит из дома, то лучше всего заставить себя верить, что папа сдаёт объект. А что? Строители всегда сдают объекты, тем более — в конце месяца. Не говоря уж о конце квартала. Правда, сегодня суббота и дочь только что вернулась домой… Но об этом лучше не думать.
— Саша, собирайся, пойдём в парикмахерскую.
— Да ну, мама.
— Ничего-ничего. Хватит бегать как скочтерьер.
— Мама, а это кто?
— Собака славная, лохматая, с занавешенными глазами.
Они выходят во двор. Листья летят по воздуху, как бумажные самолёты. А небо прохладное и очень яркое.
В парикмахерской очередь — перед началом учебного года многим надо привести себя в порядок. Может, кто знакомый встретится? Нет, все чужие.
— Мам, очередь. Пошли отсюда, в другой раз лучше.
— Подождём, — говорит мама и усаживается в уголке. — Садись вот на тот стул.
Мама достаёт из сумки журнал. Чужая женщина в клетчатом костюме разглядывает маму, потом Сашу и говорит:
— Мамина дочка, копия.
Мама улыбнулась, кивнула:
— Все дети похожи на маму. — Помолчала и добавила: — И на папу.
— Правда, — засмеялась клетчатая. — А я вот костюм купила, венгерский. Ничего?
— Хороший костюм, — похвалила мама. — Готовое покупать, конечно, лучше. Меньше возни — примерки, трата времени.
— Ну да, — сказала пожилая женщина из угла, — а тут надела и пошла. Я сама во всё готовое одеваюсь, а внучке шьём. Она у нас фасонистая.
Девочка в зелёной шапке сказала Саше:
— Зачем старые наряжаются? Правда?
Саша посмотрела на свою маму. Ну какая же она старая? Молодая и красивая. Только невесёлая. Читает свой журнал, ресницы длинные, лоб красивый, волосы светлые. А рот длинный, и уголки губ загнуты вверх. Как будто мама всё время немного улыбается.
— Следующий, — сказали из зала, и пожилая женщина подтолкнула в зал девочку в зелёной шапке:
— Иди, Ирочка, иди, деточка. Поаккуратнее подстригайся, а то нас дома заругают. — Обернулась ко всем, объяснила: — Зять у меня строгий, серьёзный.
Когда подошла их очередь, мама взяла Сашу за руку, подвела к свободному креслу и сказала молоденькой парикмахерше:
— Я вас очень прошу, сделайте красивую стрижку. А то моя дочь, когда приходит к вам одна, не позволяет дотронуться до своей дикой причёски. Так и возвращается назад косматая.
— Поняла, — засмеялась парикмахерша, — всё сделаем, как положено.
Мама ушла в соседний зал делать маникюр.
Парикмахерша накинула на Сашу простыню и туго затянула у шеи. Саша повертела головой.
— Терпи, — сказала парикмахерша. — С характером ты. Я тоже такая была. — Она защёлкала ножницами, длинные пряди падали на пол. — Ну точно такая я была. Чёлку распущу, учителя ругаются, дома пилят, а я ноль внимания. Бегаю. Коленки посшибаю, через лоб царапина. Пират, а не девчонка.
— Ты, Риммочка, и сейчас боевая, — пропела кудрявая парикмахерша Клава. — Тебя и сейчас голыми руками не трогай.
— А как же! И за внешностью слежу. Причёсочка, реснички. Хочешь, я тебе брови выщипаю? — спросила она у Саши. — А что? Моду надо соблюдать в любом возрасте.
— Нет, не надо, что вы.
— Римма, не выдумывай, — сказала Клава. Она накручивала волосы клетчатой женщины на железные трубочки. — Ребёнок совсем, а она — брови.
— Мне скоро одиннадцать, — говорит Саша в зеркало. — Мне велосипед купят. Взрослый. Папа обещал.
— Ой, как я в детстве о велосипеде мечтала! — Римма быстро лязгает ножницами. («Как бы она все волосы не состригла», — думает Саша.) — Так и не купили велосипед. А как хотелось! Во сне снилось — катаюсь на велосипеде. Нас трое у матери, какие велосипеды. И отец нас бросил, тем более.
— Ну и что! Коленки целее без этих велосипедов, — сказала клетчатая. — Верно я говорю?
— Идите в сушилку, — сказала ей Клава, — сушитесь. А ты, Римма, выросла не хуже других. Чего себя жалеешь? Велосипед, подумаешь. Купи теперь хоть два. И езди.
— Теперь не хочу. Прошло. А тогда с ума сходила. У нас во дворе парень жил, Вовка. На мопеде ездил. Как вечер — заведёт свой мопед, треск, вонь, синий дым. И гоняет вокруг домов. Все его ненавидели. Кто с детьми гуляет, кто забивает «козла», кто просто вышел подышать. Все ненавидели, а я завидовала. Он никогда никого не катал. Он теперь базой заведует на Макеевской. Я даже до слёз доходила, представляешь, Клава?
— Ты, Римма, вообще завистливая. От этого тебе жить тяжело.
— Это почему? — Римма перестала щёлкать ножницами, повернулась к Клаве, подняла свои тонкие бровки. — Обычное дело, завидую и всё.
— А не надо. Всегда у кого-нибудь есть то, чего у тебя нет. И будешь всю жизнь себя грызть? Ещё этого не хватало. У меня, например, от зависти и от ревности голова болит. Я и не допускаю.
— Самонакачка, — сказала Римма непонятное слово, — не верю ни капли. Ну всё, готова твоя голова. — Она сдёрнула с Саши простыню. — Смотри, какая симпатичная девчонка оказалась.
Шее было холодно, и лбу тоже. А спину кололи волоски, которые всё равно насыпались за воротник. Но это были пустяки.
Из зеркала на Сашу смотрела внимательно какая-то новая девочка с загорелыми щеками и белым лбом: половина лица не загорела, она была прикрыта чёлкой. Брови были тёмные, как у папы. А глаза светло-карие, как у мамы. Почти жёлтые. И губы загибались кончиками вверх, как будто Саше всегда весело. Но если заглянуть в глаза повнимательней, то видно, что не всегда. Вот сейчас, например, не очень весело.
Подошла мама:
— Ну вот, совсем другое дело. Какая голова хорошая. И лицо открыто — хоть увижу, какая у меня дочь. Спасибо вам, Римма.
Когда вошли в свой подъезд, мама сказала:
— Подожди, газету достану.
Мама открыла почтовый ящик, достала конверт и отдала Саше:
— Это тебе. От кого это, Саша?
— Пока не знаю, — ответила Саша. И подумала: «Но скоро узнаю. «Ты бежишь, ты летишь и проносишься. Только я всё равно подожду. Ты, как быстрые листья, проносишься. Ну а я всё равно подожду». Немного коряво, не очень складно. Ну и что же? А почерк тот же — узенькие буквы почти без наклона». — Ничего особенного, мама, это один мальчик написал мне стихи.
Они в это время как раз вошли в квартиру, мама снимала плащ и говорила:
— Стихи. И по-твоему, это — ничего особенного? Ты, Саша, маленькая нахалка. Мальчик ей пишет стихи! Да это событие в твоей жизни.
— Событие! Хочет и пишет. Его проблемы.
— Да-а! Я почему-то думаю, что ты будешь вспоминать об этих стихах очень долго. Может быть, всю жизнь.
— Ещё чего? Всю жизнь. А почему, мам?
— Трудно объяснить. У каждой женщины есть в жизни свои стихи. Или ландыши. Вот и всё. Поняла?
— Конечно. — Саша отвечает уверенно. И тут же спрашивает: — А какие ландыши, мама?
— Те, которые давно занесены в Красную книгу. Их совсем мало осталось на земле. Трудно объяснить, Саша. Маленькая ты ещё.
— Ну, мама, какая же я маленькая?
— Большая? Тогда давай-ка сама разбирай чемодан. А то бросила на дороге. Стихи она получает. С ума сойти.
И мама почему-то долго-долго глядит в зеркало.
Сашенька смотрит в окно
Сашенька один дома. Он открыл окно и высунул руку на дождь. Холодные капли щекочут ладонь. А во дворе мокрые листья охапками слетают с тополей и прилипают к тёмному асфальту.
Осень пришла. «Осень пришла в наш город, дождик идёт с утра. Тебя я увижу скоро. Очень я рад. Ура».
Вот быстро прошла через двор Сашина мама. Она ходит быстро, почти как Саша. Правда, в такую погоду все ходят быстро. А в руке у Сашиной мамы большая жёлтая сумка — наверное, в магазин спешит Сашина мама. А Саша не показывается. Так хочет Сашенька её увидеть. Должна же она выйти.
Целое лето он мечтал её увидеть. Какая она стала? Выросла, наверное. Загорела, наверное, там в своих «Светлых полянках». И ни разу, наверное, не вспомнила, что есть на свете такой человек — Сашенька Черенков. Он сочинял для неё стихи и насочинял, наверное, штук сто. Но она и не догадывается, кто это такой умный, стихи пишет.
Под окном остановились две старушки — Татьяна Николаевна с первого этажа и маленькая вертлявая старушка с большим чёрным зонтом.
— Нет, вы скажите, погода, — возмущалась Татьяна Николаевна, — ещё только август кончается, а как в ноябре — холод и сырость ненормальная. Старожилы не припомнят. Правда, Тимофеевна?
