Оскар Хавкин - Моя Чалдонка
Закрылась одна дверь — за Ларионом Андреевичем. Закрылась вторая — за Марией Максимовной.
Тогда мальчики вышли из-за угла веранды.
— Ну вот! — торжествовал Дима. — Кто прав? Вон какой старый, Ларион Андреевич-то, а тоже на войну хочет… Нет, вы уж как знаете, — решительно сказал он, — а для меня праздник — последний срок!
26
Степушка завтракал и ворчал:
— Наш класс дежурный. Нам к восьми. Можно разок и не поесть.
Так и не доел хлеб, а кусочек-то и был с пол-ладошки.
Тоня проводила брата и села за свой рабочий стол, чтобы проверить тетрадки. Ох, сколько времени уходит на них! Знают об этом только учителя да свидетели их труда — бессонные ночи.
Взяв в руки одну тетрадь, она углубилась было в работу.
Морозный утренний воздух ворвался из сеней в комнату. Ветер, что ли, раскрыл дверь? Нет, это вернулся Степушка. Весь обсыпанный снегом, он вбежал в комнату. Брезентовая сумка, висящая через плечо, словно летела за ним.
— Письмо! В ящике письмо! Тоня, милая, письмо! — От порога за Степушкой тянулись снежные пятна. Нет, сегодня ему не сделают замечания.
Тоня порывисто встала из-за стола. Сердце у нее заколотилось: вот оно, то письмо — после боя…
— Что же ты, Тоня! — приплясывал Степушка. — Скорее же! Это от Леши!
С тетрадью в руках Тоня кинулась к двери.
— Тоня, ключ возьми! — остановил ее Степа.
Да, но где ключ? Его нет ни в коробке для пуговиц, ни в соломенной корзинке с цветными тряпочками, ни в пузатой вазочке с квитанциями, карточками и всякими бумажками. Запропастился, как назло!
— Ох ты, растеряха! — сердился Степа. — Кто вчера газеты доставал?
— В телогрейке же он! — вспомнила Тоня.
Тоня со Степой выбежали на крыльцо. С серого неба медленно сыплется снег. Он лежит на ступеньках крыльца, забелил ограду, покрыл толстым слоем крышу. Вею ночь идет он — влажный, крупный, чистый…
Синий железный ящичек заперт снизу маленьким висячим замком. Сквозь круглые дырочки проглядывает что-то белое и длинное.
— Конверт какой здоровый! — восклицает Степа, пританцовывая от нетерпения. — Толстый какой! Ну скорее же, Тоня!
Маленький замочек тихонечко прищелкнул, дно ящичка бесшумно отвалилось. Вот оно, долгожданное…
В подставленную Тоней ладонь медленно высыпался свежий, рыхлый, белый, как сахар, снег. Горсть снега… и все!
Степа съежился, провел рукавом по глазам; соскочив с крыльца, он побежал прочь. Брезентовая сумка била его по спине. Тоня смотрела вслед брату, она чувствовала, как тает в теплых ладонях грустное послание зимы. Тоня вернулась в дом, подошла к своему столику, не садясь, взяла в руки чью-то тетрадь и перелистала.
Да, всю ночь шел снег…
27
Анна Никитична прикорнула в учительской на краешке дивана. Она была в пальто и шляпе; голубая сумочка лежала на коленях.
Только что Анна Никитична услышала по радио ошеломившую ее весть:
«После упорных, многодневных боев… наши войска оставили город Таганрог».
Еще сто километров — и Ростов. Там старики; от них давно нет писем. Что с ними? Живы ли? Ах, как сжимает сердце бессильная тоска!..
Вошла Тоня, задержалась возле шкафа с книгами, заставленного наверху глобусами, подошла к стойке с шеренгами школьных журналов, тронула бело-красный муляж человека, стоявший в углу. Учительница не замечала Тоню.
— Анна Никитична! Что это вы так рано?
Та повернула к Тоне лицо, но глаза ее были далеко.
«О чем она?» — подумала Тоня, а вслух сказала:
— Анна Никитична, вы не уступите вашу комнату Сене… Чугунку?
— Что? Какую комнату? Ах, да…
— Понимаете, и тетю Дусю и Сеню поселили в разных общежитиях, живут за занавесками. Очень неудобно.
— Что ж, мне будет там удобней? Благодарю. — Анна Никитична щелкнула замочком сумки, но не открыла ее.
— А вы… вы бы могли перебраться ко мне.
Анна Никитична посмотрела на вожатую с откровенным любопытством:
— К вам?
— Да.
— Но у вас такой плохой характер! Мы не уживемся.
— Ничего. У вас будет своя комната. Сможете на крючок запираться. Вы поймите: Сеня — вожатый, ваш помощник… И он так хорошо к вам относится.
— Антонина Дмитриевна, не шалите!
Но Тоня, по своему обыкновению, начав осаду крепости, должна была ее завоевать.
— Значит, согласны, Анна Никитична?
Учительница не успела ответить: кто-то тихо, одним пальцем постучал в дверь.
— Войдите! — сказала Тоня.
За дверью зашептались, завозились. Осторожный стук повторился. Наверное, школьники.
— Войдите! — Тоня распахнула дверь.
Она не ошиблась. Топчась, сбивая снег с ботинок, отряхивая снег с шапок, стояли двое ребят. У Володи Сухоребрия большой узел в руках; Веня Отмахов придерживал свой узел огромными брезентовыми рукавицами.
— Что это вы нагрузились? — спросила Тоня. — Не в поход ли собрались?
— Вот тут вещи, — ответил Володя.
— Какие вещи?
— Теплые. Хорошие.
— Тут и телогрейки, и катанки, и куфайки, — быстро оговорил Веня. — Вот мы вам принесли. Нет… и Анне Никитичне.
— Нам? — Тоня прищурила глаза. — Зачем же? — повторила она.
— Вот, не даст толком сказать! — сердито сказал Володя. — Это мы бойцам на фронт. Чтобы не мерзли. По радио передают все время — что же нам отставать!
— Мы давно думали, — поддержал Веня, — только хотели родителей спросить, чтобы разрешили. Вот и принесли.
Насчет родителей Веня нарочно ввернул, чтобы Тоня про историю с кинжалом не напомнила. И еще о многом хотелось рассказать маленькому Отмахову: о том, как, проводив Лариона Андреевича, сбегали они в аммоналку за вещами; как Веня ухитрился принести вещи домой и разложить по местам так, что дядя Яша ничего не заметил; и как дядя Яша, ничего не подозревая, отдал ему эти вещи для бойцов; и как сейчас проходили Веня с Володей по Партизанской улице и через площадь и все, кто встречался, смотрели на их узлы. Даже письмоносец Настя, которая всегда спешит, остановилась и посмотрела вслед. И Тамаркин отец все держался за ручку продснабовской двери, пока они проходили мимо. А Веня пыхтел вовсю и старался, чтобы узел не волочился по снегу. И еще…
— А почему с вами нет Пуртова? — спросила Анна Никитична. — Вы, кажется, последнее время все втроем…
— Дима? Дима тоже! — растерялся Веня. — Он потом… Он отдельно.
Веня не знал, что и сказать, только переглянулся с Володей. Не передавать же слова Димы, что они как хотят, а он сам по себе. И что ему эти вещи для побега нужны!
Но Тонечка — молодец! — ни о чем больше не стала спрашивать.
Вожатая помогла ребятам сложить вещи в учительской — под большим столом у окна. Володя повернул было к двери, но Веня не тронулся с места.
— А список будет? — деловито спросил он. — Чтобы ясно было, что от нас.
— Будет, конечно будет, — ответила Тоня. — И я думаю, что не на двух человек, а побольше.
— В других местах сразу в списки заносят, — упрямо сказал Веня.
— А ты откуда знаешь? — Тоня пристально посмотрела на Отмахова. — Хорошо, — подумав, сказала она, — мы заведем тетрадку, внесем в нее список вещей, и вы распишетесь. А вечером, в семь часов, приходи на пионерский обор.
— Я не пионер, — ответил, смутившись, Веня.
— Все равно, — сказала Тоня. — Приходи.
Веня ничего не сказал и выбежал из комнаты.
В учительскую стремительно вошел Ларион Андреевич. Лицо у него было мятое, красное. Подойдя к столу, чтобы положить свой портфель с пряжками, он споткнулся о валенки, выпиравшие из отмаховского узла.
— Что это еще? — загремел Кайдалов. — Склад в учительской, устроили! Что это за вещи? Кто принес? — Он сердито смотрел на улыбавшуюся Тоню.
— Отмахов, Сухоребрий, — неохотно ответила Анна Никитична.
— И, конечно, Пуртов. Опять какую-нибудь пакость учинили!
— Вы не смеете! — вдруг топнула ногой учительница арифметики. — Вечно вы! Ничего не знаете!
— И вы… — остолбенел Кайдалов, — и вы на меня!
— И я, и я! Вы знаете, для чего, зачем они принесли? Почему не спросите? Только бы кричать на детей и… и водку пить!
Она подошла к Тоне:
— Я согласна переехать к вам, согласна, лишь бы не жить в одном доме с этим… с этим мрачным типом!
Она вышла, хлопнув дверью. Кайдалов растерянно смотрел на вещи, на дверь, на Тоню…
28
«Только бы кричать на детей…» Эта юная ростовчанка полагает, что для него, Кайдалова, самое радостное дело на свете — кричать, шуметь, пить водку.
Ларион Андреевич сидит на узком подоконнике в опустевшей учительской. В комнате темно и холодно, чертовски холодно, — ведь Елена Сергеевна топит не днем, а на ночь, чтобы печки не выстывали к утру. Кажется, даже бело-красный муляж человека застыл от холода в своем углу. Отличное анатомическое пособие эта модель человека! Как тонко, искусно вырисована вся нервная система! Даже удивительно, что он ничего не чувствует, не видит, не понимает. Вот счастливец! Обменяться бы с ним местами. Нет, он, Кайдалов, пожалуй, не подойдет для учебного пособия — великоват и слишком топорно сделан. И память, память, ничем не вытравишь память..
