Ирина Богатырева - Кадын

— Скажи ей, царь, все, — сказала вдруг Камка. — Она не понимает.

Отец кивнул.

— Тебя последней, Ал-Аштара, послал мне бело-синий прежде, чем умерла твоя мать. Я не стал брать в дом новую женщину и решил уже не иметь больше детей. Но скоро после этого пришла она, — он указал рукою на Камку, с закрытыми глазами слушавшую его. — Она — настоящая мать всего нашего люда, потому что она дает имя и защиту, а другие женщины — только жизнь. И она сказала то, что ей стало известно от духов, что свершается сейчас перед нами: она сказала о великой силе, идущей со степи, о сильнейшем ветре, который унесет в бело-синее не только всех моих сынов, но и большую часть люда, а другую изменит так, что прежними им не быть.

— Эта сила только зреет в степи, — промолвила Камка. — Та битва, что случилась сегодня, лишь ненадолго ее остановит. Наступит день, и река, переполнившись, покинет свои берега, и тогда понесется на запад, сметая люд, неся перед собой осколки целых народов. Все перемешаются в этой реке, и, когда отступит вода, осядут новые люди на новых землях. Но это нескоро будет. Наших потомков в то время уже давно поглотит бело-синий.

— Ты видишь дальше, чем доступно уму, — сказал отец. — Мой же разум сейчас притупился.

— Продолжай, царь.

— Я не мог не верить ей и тогда так же, как сейчас. Она сказала, что моя дочь станет царем после меня, а ее дочь будет после нее камом и вождем духа. Она попросила у меня эту дочь, и я дал ей то, что она хотела. Нынче сбывается все, и вам наследовать нам.

Мы молчали с Очи. Слов не было в наших сердцах. После Камка поднялась и сказала:

— Как сменяются звери в лесу, никто не замечает того. Вам объявлять обо всем людям, а нам раствориться в горах. Осенью Камка снова придет за девочками, давать посвящение. А ты, дочь, — обратилась она вдруг ко мне, и сердце мое сжалось от ее слов, — помни, что ээ Торзы любит тебя, и не бойся его, когда позовет. Остальное все тебе легко дастся.

И она вышла вместе с Очишкой из дому. Дверь хлопнула, мы остались с отцом вдвоем.

Когда уходит кам, никто об этом не знает. Он растворяется в лесу, улетает с духами и птицами. Без оружия и коня уходит один в тайгу, и его след теряется: он исчезает.

Мы же с отцом жили еще три дня вместе, ни на миг не оставляя друг друга. Я не верила, что он скоро покинет меня. Он же молчал об этом. За это время приехали главы родов, а отец успел передать мне все, чего еще не было в моей голове и сердце. Он успел решить те просьбы, с которыми его ждали люди, и в каждом слове его, в каждом решении была особая забота и мудрость — потому что он был близок тогда к бело-синему.

Когда же собрались главы, он объявил им о том, как поступает. Почти все сменились главы тогда: кто погиб в бою, кто лежал с ранами, вместо них пришли младшие сыновья или средние, если и младших не стало. Талай занял место своего отца, умершего от тяжелых ран. Все эти мужчины молча слушали царя и глядели на меня так, что я испугалась: зачем дает бело-синий власть мне? Отчего не оставил меня простым воином?

Отец снял с себя шапку, на которой барс выпускает изо рта оленя, и сам надел ее мне на голову. Я ощутила, сколь тяжела и велика она мне. После он поднялся и пересел в один ряд с мужчинами. Поколебавшись, я села на его место, и тогда все главы родов стали подходить ко мне и припадать на колено, приветствуя нового царя. Отец сделал так же, последним в ряду. Служанки принесли свежего молока, медовых орехов и конской крови, и все мы по очереди отпили из сосуда и съели орехов — так подтверждали передачу власти и верность ей.

А когда ушли все главы, отец попрощался со мной, развязал пояс и перестал носить в себе свет жизни. Мое сердце рыдало, когда уходил он из дома. Только верного коня взял он с собой, с ним и шагнул в бело-синее.

Те, кто сам распустил пояс, уходят неслышно, сколько бы ни прожили с того момента на свете. Их уже все равно что нет, по ним не устроят поминки, не заплачут дети. Они уходят, шагнув с кручи или исчезнув в реке. Они растворяются в мире, оставив по себе только память. Так сделал и мой отец.

Много горя было в те дни, но последнему еще суждено было свершиться.

Вечером, когда не стало отца и я сидела одна в доме, подавленная тяжестью царской шапки и пустой тишиной вокруг, вдруг вошел Талай. Я поднялась, хотела подбежать к нему, но он вошел так нерешительно, так странно на меня глянул, что я остановилась.

— Легок ли ветер, царь?

— Легок ли ветер, конник Талай?

Он приблизился, поклонился огню и сел, глядя на меня по-прежнему странно.

— Я не знаю, как говорить с тобой, — сказал он потом. — Я шел не к царю, а к его дочери, и верно был должен прийти раньше, но я опоздал. Твой отец уже отдал шапку. Я не знаю, что делать теперь с моими словами, но они меня жгут.

— Для тебя я всегда останусь другом, а не царем, Талай. Я Ал-Аштара для тебя, девочка, которую ты обучал скачкам.

Он закрыл вдруг глаза и счастливо улыбнулся:

— Как хорошо, что ты сказала это! Ведь именно ту девочку я мечтал взять женою в свой дом, и так больно мне было видеть сияние ее пояса Луноликой.

Он посмотрел мне в глаза — я не знала, что ответить. Гордость и закон Луноликой матери дев велели выгнать его, но мое сердце полно было нежности, и я молчала.

— Мой отец умер, и я стал нынче главой нашего рода. Мне надо брать жену в дом, но я пришел к тебе, чтобы взглянуть на тебя в последний раз. Не бойся, Ал-Аштара, я помню, кем ты была и кем стала. Но то, что живет во мне, гораздо сильнее меня.

— Это живет во мне тоже, но сильнее меня пояс и эта вот шапка, — сказала я как можно спокойней, но что-то во мне задрожало. — Талай, скажи, что же мне делать? Это доля, это не я, не я! Но где я?

Я знала, что не стоило говорить так из дружбы к нему, из любви. Но никогда я не чуяла большей тяги к нему, чем в тот раз, больше слабости, жалости, нежности. Мне хотелось обнять его, как любимого, брата, как того одного родного, что остался у меня после войны. Но мы сидели оба, застывшие, оцепеневшие от своих слов, и не двигались.

— По закону Луноликой матери дева может снять пояс для люда, — молвил он тихо.

— Этот пояс со мною сросся, Талай. Я уже не сняла его, чем погубила и люд, и семью. Теперь мой пояс не спасет люд.

— Но кто будет наследовать тебе, царь? Как ты восстановишь свой род? — спросил он.

— Найди себе добрую жену, — сказала я. — Нашему люду нужны хорошие воины. А меня только на людях называй царем.

Он закрыл глаза, как если бы я его ударила по лицу, сидел и качался, словно терпел боль. А после взял мою руку и поцеловал в ладонь, в ту самую рану, кровью из которой я вызывала алчных духов.

— Кадын, прощай, — сказал он и вышел.

Как несчастный ребенок, я рыдала в ту ночь, ревела, захлебываясь, — по всему, по всему, по всему. А наутро поднялась другим человеком, владыкой, царем. И с того дня до сих самых пор сердце мое сухо. Все истекло из меня в те дни, все горе, какое могло, тогда и случилось.

Я объявила праздник по случаю победы и смены царя. Люди должны были забыть невзгоды, забыть запах поминальных костров. К полнолунию я узнала о свадьбе Талая и послала ему в дар кусок шелка золотого цвета с красными тонкими цветами по всей ширине.

Глава 7. На вышнее пастбище

Кто принял на себя унижение страны —

становится государем,

и кто принял на себя несчастье страны —

становится властителем.

Восемь лет прошло с тех пор — а мне кажется, нечего сказать о том времени. Прав был отец: царь жизни своей не имеет, весь без остатка принадлежит он люду; царь — заложник люда перед всеми силами мира, духами ли, бело-синим ли, гневом ли самого люда. Царь не по воле своей или сердца живет, а лишь по закону. Я сама так жила, поступки мои не моими как будто были, не из сердца исходили они, а из знания, как дóлжно. Вот охотники, уделы делящие; вот пастухи, новых желающие пастбищ; вот степские пришли в набег; вот караваны желтолицых идут с товарами, слухами, скрытыми мыслями против нас, — и царь знает, как дóлжно ему поступить, и поступает только так, иначе не может.

Восемь лет я жила так и все думала: а как отец жил? То кажется мне: так же. То: нет, был он мудрей и свободней. Теперь же, когда все кончилось, не знаю ответа.

Как говорить обо всем, что я сделала в годы своей власти? Шесть лет, как один год, для меня прошли, а два последних — как два дня. Начать вспоминать все — времени мне не хватит; не вспомнить ничего — пустотой оборвать рассказ. Поведаю я тебе главное, мать Табити, о чем, быть может, после и люди вспомнят в сказаньях и воспоют.

А что было главным? То ли, как бились мы каждый год со степью, мелкие, упрямые, назойливые, как оводы, набеги отбивая? Как сделала из рассеянного, напуганного после большого боя народа сильных воинов, способных отпор дать всей степи? Мой люд привычен стал к войне. С первой осени, как приняла я царскую шапку, так я главам родов сказала: «Вы назвали эту землю своей, будьте готовы за нее умирать». И все делать стала, чтобы защищен был мой люд.