Лев Кассиль - Ранний восход
— А? Серов? — вдруг сказал дядя Володя уже с явной насмешкой, как решил теперь Коля. — Ну, что сидишь? А на щеках война Алой и Белой розы! — засмеялся он, видя, как щеки Коли то мертвеют от страха, то пунцовеют от смятения и конфуза. — Ну, шагай сюда. Давай разговаривать. Это что у тебя тут за цвет? Ты когда-нибудь видел, чтоб на небе была такая грязь? У тебя тут такое намазюкано, будто кто-то по небу в галошах прошелся и грязи наносил. А вот этот кувшин орет у тебя во все горло, как зарезанный. Его в натуре поставили, видно, в тень, на второй план, а он у тебя выскочка, полез наперед. Всех за спину засунул, перспективу смял, потому что очень уж цветом вопит… Ну, вот этот рисунок ничего, тут кое-что имеется… А это у тебя что? «Реквием», Ленинград? — Если б Коля следил внимательно за выражением лица дяди Володи, то заметил бы, может быть, как тот с лукаво-значительным видом поглядел на окружающих, подмигнул им и, отставив от крепко сжатого кулака вверх большой палец, показал его за спиной заробевшего Коли. — Старичок у тебя этот с настроением. Мысль мне твоя понятна. Кругом смерть, запустение, а он весь — вдохновение, мужество. Он не сдается, он уверен в победе, хотя и скорбит безмерно о погибших. Это у тебя тут получилось. Но фон намечен бледно, чересчур эскизно и потому невыразителен. Тут какой-то провал.
Так он перебирал рисунки и в каждом находил какие-нибудь погрешности, ошибки, недоработку. И с каждым его словом Коле становились все яснее слабые стороны его работ, и все ужаснее ощущал он безмерность своего провала. И как он только раньше сам не видел всего этого! Ну конечно же, никуда не годятся эти рисунки, а все то, что хвалит дядя Володя, — это он говорит в утешение, чтобы не добить окончательно племянника.
— Федя, — вдруг сказал дядя Володя, обращаясь к Федору Николаевичу, — можно тебя на два слова?
И они вышли в другую комнату.
Дрожащими руками Коля стал собирать разруганные рисунки и укладывать их в папку. Добрый дядя Лева смотрел на него ласковыми и как будто сочувственными глазами.
— А ведь, пожалуй, помощник растет дядюшке? — спросил он.
— Помощник? — откликнулся гость-художник. — Гм! А может быть, конкурент?
Ну что они, в самом деле, для того, чтобы издеваться, позвали его сюда? Коля отвернулся к окну. Но в эту минуту он услышал шаги отца и дяди за спиной. Он не нашел в себе силы оглянуться.
— Давайте решать, — услышал он голос дяди Володи. — А по-моему, и я уже Феде сказал свое мнение, тут двух решений быть не может: надо учиться. Коле следует учиться не по-любительски. Пускай хорошенько подготовится, а осенью — пожалуйте на экзамен, на конкурс в Среднюю Художественную школу при Суриковском институте. Я поддержу со своей стороны, если надо. Видно же, что малый кое-что соображает, а школы нет. Нужна настоящая школа.
Больше всех, кажется, рад был добрый дядя Лева. Он обнял Колю, взъерошил ему волосы.
— Вот видишь… видишь, — проговорил он. — Что ж мы, ничего не понимаем, что ли? Ну, доволен?
Коля еще боялся поверить тому, что услышал. Он теребил тесемочки папки и, весь багровый, осмелился наконец поднять глаза.
— Ну, что смотришь? — сказал дядя Володя. — Думаешь, зря ругал? Ничего подобного! За дело. Еще не так буду ругать. Если хочешь, чтоб толк был, придется потерпеть и послушать. Правда — она вроде магнита. Деревяшки на нее не идут. А вот железо, сто́ящий металл, притягивается. Вот и посмотрим, кто ты.
Теперь надо было хорошо подготовиться к конкурсному экзамену. Решение было принято. Все дальнейшее зависело уже от самого Коли. Он все-таки решил поговорить обо всем с вожатым Юрой. Он немножко боялся этого разговора. Ведь профессор и Юра недавно еще советовали не оставлять нормальной школы, а рисованию учиться исподволь, совмещая занятия в Городской Художественной школе с нормальным ученьем. Но, узнав все подробности встречи с дядей Володей, Юра на этот раз одобрил решение Дмитриевых.
— Жаль мне, конечно, что я тебя потеряю, — сказал Юра, вздохнув, — и ребята огорчатся, но это все несущественно. По-моему, у тебя дело ясное. Так что дерзай.
Коля отлично, с похвальной грамотой, перешел в следующий класс. «За отличные успехи и примерное поведение», — было написано в грамоте, которую он за номером тридцать пять получил 1 июня 1946 года.
Коля с гордостью укрепил почетный документ над своим столиком, полюбовался им часок-другой, а потом решил, что так все это выглядит хвастливо, и убрал грамоту в папку, где хранил самые лучшие свои рисунки.
По мнению дяди Володи, Коле следовало серьезно подзаняться живописью, потому что он еще «хромал» по цвету. Договорились с художницей-педагогом Антониной Петровной Сергеевой, которая преподавала в Средней Художественной школе. Посмотрев работы Коли, она сразу согласилась помочь. Федор Николаевич привел сына к ней в маленький домик, стоящий в одном из тихих переулков близ улицы Кропоткина. Домик показался Коле уютным, похожим скорее на дачу, чем на городское строение. Он был окружен палисадничком. Во дворе росли цветы, робко перешептывалось несколько деревьев. Все это было по душе Коле.
Показалась ему сразу очень хорошей и сама Антонина Петровна. И она тоже быстро привязалась к нежнолицему и милому, всегда внимательному, на лету ловящему каждое слово мальчику. Учительницу трогало его вдумчивое, почти недетское жадное упорство в работе, смелость, с которой он схватывал и переносил на бумагу форму предмета, неистощимое воображение. Удивило художницу, как много успел прочесть по искусству Коля, как азартно говорил он о художниках, про которых читал, как верно и тонко чувствовал он картины больших мастеров.
С ним можно было говорить, как со взрослым. И во время уроков Антонина Петровна доверчиво рассказала Коле о том, как сама училась когда-то в Школе живописи, ваяния и зодчества у таких мастеров, как Касаткин, Пастернак, Архипов, Серов[17], была в классе у Аполлинария Васнецова. Школьной подругой ее была дочь Виктора Михайловича Васнецова, и Антонине Петровне доводилось бывать в гостях у знаменитого художника, того самого, что нарисовал всем известных «Богатырей», «Алёнушку» и много других чудесных картин, в которых молча живет сказочная русская старина. Многие имена, уже давно известные Коле, стали теперь для него живыми образами близко знакомых людей. Антонина Петровна как бы передавала ему доверительно заветы этих замечательных мастеров. Жадно слушал Коля рассказы учительницы о том, как она училась в мастерской у Коровина, как вышла потом замуж и уехала на Урал. А в семье, куда она попала, искусство считали блажью, и молодая художница должна была заниматься живописью тайком… Много лет она учительствовала. Во время гражданской войны муж ее ушел в Красную Армию и погиб на колчаковском фронте, неподалеку от Томска.
И вот теперь она учит ребят рисованию и живописи. Тут и нашла она свое призвание, обрела жизнетворный смысл существования. Каждый год приходят в школу новые ученики. Поколение за поколением, как волна за волной, омывает порог школы. Все кипит, брызжет, хлопочет, гремит, наполняя классы. Неугомонно стучит в сердце учительницы этот вечно свежий, обновляющий прибой. И нет тут возможности оскудеть и состариться душой.
Она слегка прихрамывала, по улице ходила с тростью. Но Коле нравилось, что в часы занятий она, отставив клюку в угол, держится прямо и всегда аккуратно одета в темное платье с белоснежным строгим отложным воротничком. Нравилось ему ее неулыбчивое, благородных и крупных очертаний лицо («Как на серовском портрете Ермоловой»[18], — говорил Коля), большие строгие глаза, белые седые волосы, по-старинному зачесанные со всех сторон наверх. И он любил рассматривать ее прическу, когда она наклонялась к нему, чтобы поправить рисунок.
Антонина Петровна по-своему объясняла ему основы цветоведения. Она начала с того, что ставила перед ним предметы, окрашенные в цвета, дополняющие друг друга. Сине-фиолетовая слива и желтое яблоко, красная тарелка и зеленая ваза. А фон она ставила нейтральный — что-нибудь белое, чтобы Коля не сбивался и проще находил взаимоотношения основных цветов. На самых первых порах эти упражнения показались Коле, который уже привык рисовать более сложные вещи, скучноватыми, чем-то вроде упражнений и гамм, которые он проигрывал, когда занимался по музыке. Но после первых же уроков он увидел их пользу. Он увидел свои прежние ошибки. Сперва он еще немножко упрямствовал и пытался даже объяснить Антонине Петровне, что, в конце концов, не так уж обязательно важен цвет. Тут еще, как на грех, он достал где-то рисунки Доре́[19] и гравюры Дюрера[20] и, немножко бравируя своими познаниями, пытался объяснить Антонине Петровне, что вот, мол, графики обходятся без краски, а дело у них получается совсем неплохо. Он попробовал даже припомнить, что вот и растушевка теней даже не всегда обязательна, если рисунок хорош и правильно намеченные линии сами дают объем. Но это не имело успеха у Антонины Петровны. Она объяснила ему, что цвет — одно из свойств жизни. А художник должен изучить все богатства, которые дает сама жизнь, и только потом имеет право по велению того или иного замысла ограничивать себя, как это он решил для данной какой-нибудь работы.
