Тереза - Эркман-Шатриан
Дверь была открыта, госпожа Тереза все это услышала и позвала меня. Она была растрогана; я протянул ей тарелку меда, и она его приняла.
— Вот и славно, Фрицель, — молвила она со слезами на глазах, — вот и славно. Я рада, очень рада этому подарку. Ведь уважение честных людей всегда так отрадно! Когда придет Кротолов, я хочу сама поблагодарить его.
Потом она наклонилась и погладила Сципиона по голове. Он не отходил от кровати, стоял, подняв нос. Она сказала, улыбаясь:
— Ого, Сципион, да ты тоже за справедливость?
А он, увидев, что глаза ее светятся радостью, стал громко лаять и даже уселся, словно приготовился к военным упражнениям.
— Да, да, я чувствую себя лучше, — сказала ему госпожа Тереза, — стала крепче… Ах, как все мы перестрадали!
Она вздохнула и, облокотившись о подушку, сказала:
— Услышать бы добрую весть… Только добрую весть, и тогда все будет хорошо.
Лизбета уже накрыла на стол. Она молчала, а госпожа Тереза задумалась.
Часы пробили полдень, и немного погодя наша старая служанка внесла миску с супом для нас обоих. Она перекрестилась, и мы принялись за обед.
Я то и дело оборачивался — смотрел, нет ли еще Ганса Адена на паперти. Госпожа Тереза снова легла и повернулась к нам спиной, натянув одеяло на плечи: вероятно, боль еще не давала ей покоя. Я же только и думал о навозных кучах за почтовой конюшней, уже представлял себе наши ловушки, сложенные из кирпичей в снегу: приподнятая черепица подперта двумя раздвоенными сучками, и хлебные зерна рассыпаны снаружи, у отверстия, и внутри. А зеленушки так и кишат в ветвях деревьев, воробьи сидят длинными рядами на краю крыш и выслеживают и прислушиваются, созывают других; мы же забились в самую глубь сарая, сидим за снопами соломы и ждем, а сердца у нас колотятся от нетерпения. Вдруг один воробей взлетает на навозную кучу, распушив веером хвост, за ним — второй, а потом и вся стая. Вот они! Вот они уже около ловушек!.. Сейчас опустятся… уже спустился один, за ним — второй, третий… Они скачут вокруг ловушки и клюют зерна. Фьють!.. Все сразу взлетают — их вспугнул шум на ферме. Работник Иери застучал своими неуклюжими деревянными башмаками и прикрикнул в конюшне на одну из лошадей:
— Да ты повернешься или нет, озорник?
Что за наказание! Пропади пропадом все твои лошади, Иери, да и ты вместе с ними!.. Что ж, придется снова ждать — воробьи улетели довольно далеко. Вдруг один воробей громко зачирикал… они возвращаются на крыши… Ах, боже мой, только бы Иери снова не закричал, только бы было тихо… Ах, если б никого не было и на ферме и на дороге! Сердце замирает! Вот наконец один снова слетел. Ганс Аден дергает меня за полу куртки… Мы затаили дыхание… снова онемели — мы полны страха и надежды!
Все это я представлял себе заранее, и мне не сиделось на месте.
— Господи, да что это с тобой! — твердила Лизбета. — Вскакиваешь, мечешься, как неприкаянная душа… Сиди смирно!
Я уже ничего не слышал; прижавшись носом к стеклу, я думал:
«Придет или не придет? Может, он уже там… А вдруг он пошел с кем-нибудь еще?»
При этой мысли я ужаснулся.
Я уже собрался уходить, когда наконец Ганс Аден пересек площадь. Он выжидательно поглядывал в сторону нашего дома, но ждать ему долго не пришлось: я мигом очутился в сенях и отворил дверь, на этот раз не позвав Сципиона. Затем мы побежали, крадучись вдоль стены, — я боялся, что мне дадут еще какое-нибудь поручение, боялся помехи: ведь столько бед может стрястись в этом мире! И, только когда мы с Гансом были далеко от дома, в Крапивном переулке, мы остановились и перевели дыхание.
— У тебя зерно есть, Ганс?
— Есть.
— А нож?
— Будь спокоен, вот он. Но послушай, Фрицель, не могу же я все тащить. Ты понесешь кирпичи, а я — черепицу.
— Хорошо. Пошли!
И мы пошли задами, через поле, по колено в снегу. Окликни нас тогда Кротолов, Коффель и даже сам дядя, мы удрали бы, как воры, не поворачивая головы.
Немного погодя мы подошли к заброшенной черепичной мастерской — ведь зимой редко обжигают черепицу — и прихватили несколько кирпичей. Затем поднялись по лугу, перелезли через изгородь почты, покрытую инеем, и очутились прямо перед большими кучами навоза позади конюшни и сарая. Уже издали мы увидели воробьев, усевшихся рядком на самом краю крыши.
— Я же говорил тебе! — сказал Ганс. — Послушай… послушай!..
Минуты через две мы расставили ловушки между навозными кучами, порасчистив снег. Ганс, срезав веточки, осторожно приладил черепицу, а вокруг разбросал зерно. Воробьи сидели на крыше и сверху молча наблюдали за нами, чуть поворачивая головки. Ганс Аден поднялся, вытирая нос обшлагом рукава, и, прищурившись, наблюдал за воробьями.
— Готово, — произнес он вполголоса. — Вот они все сюда и слетят.
Мы вошли в сарай, полные надежд. И в тот же миг вся стая улетучилась. Мы ждали, что они прилетят снова, и просидели до четырех часов, съежившись за снопами соломы, но так и не услышали воробьиного чириканья. Воробьи разгадали наши намерения и улетели подальше, на другой конец селения.
Посудите сами, как нам было досадно! Ганс Аден, несмотря на свой покладистый характер, был вне себя от негодования, а я уныло раздумывал: что за глупая затея — ловить воробьев зимой, когда они кожа да кости, — ведь надо целых четыре воробья на один глоток!
Наконец, устав ждать, мы под вечер вернулись в селение: шагали по большаку, дрожа от стужи, засунув руки в карманы, с мокрыми носами, нахлобучив колпаки до ушей, — словом, в самом жалком виде.
Когда я вернулся домой, уже совсем стемнело. Лизбета готовила ужин, но мне было неловко рассказывать ей о том, как нас провели воробьи,
