Геннадий Михасенко - Милый Эп

Печкин смутился.

— Это ты, парень, брось! — растерянно сказал он. — Дураков сейчас нет. Не то время.

— Есть! Как есть болезни и смерть, так есть и дураки. И если вам нужен пример дурака, то вот он, — и я простодушно указал на Ваню Печкина, — ваш сын!

Случилась немая гоголевская сцена, лишь покороче — народ мигом ожил и заходил ходуном от возмущения. Я видел только одни блестящие гневом глаза. Забор схватил меня за руку, за другую поймала Нина Юрьевна, и оба что-то начали выговаривать мне и куда-то тянуть.

Печкин-старший взвился, чуть не столкнув свою жену, и проверещал:

— Нахал!.. Вон его!

Но я, никому и ничему не внемля, ослепленный свои обличителным порывом, со стиснутыми руками, продолжал речь:

— Вы гордитесь им, а знаете ли, что он самый затурканный и одинокий в классе? И то, что он плюнул на ваш наказ и не поставил подписи под анкетой, это первая его жертва классу. И молодец! Значит, еще не пропащий! А вы его за это будете сегодня ремнем пороть! Вот и все ваше понимание!

Печкин кричал:

— Хулиган! Шпана! Кто его отец?

И тут запоздало вошли мать с отцом. Меня сразу отпустили, и я обрадованно бросил:

— Вот мой отец и моя мать! Кто там спрашивал? Говорите с ними, а я кончил!

И без памяти вылетел из гудящего кабинета.

Глава двадцать вторая

«Сплотились, называется!.. Узнали друг друга!» — мелькнуло у меня в голове, когда я сбегал по лестнице.

Тетя Поля была на месте. Она, что-то посасывая, пила чай из большой зеленой кружки. Я досадливо поморщился, что и тут сейчас придется говорить, объяснять, втолковывать, и уже собрался было в одном пиджаке выскочить наружу, но она узнала меня и молча распахнула раздевалку. И чуть погодя, когда я растворился среди стоек, донесся ее голос:

— Опять что-нибудь?

— Да-а! — скривился я.

— Вот неймется людям!.. Сделай меня бог снова девчонкой да посади за парту, я бы не знаю какой была! Шелковой! По струнке бы ходила, получала одни пятерки и молилась бы на всех!.. И что ж ты натворил?

— Обозвал.

— Опять? Да ты что, сбесился, что ли? — поразилась тетя Поля. — И опять учителя?

— Нет, пацана.

— Ну, это не страшно! Мало ли вы друг дружку на бегу обзываете! Это учителя нельзя! А друг дружку можете крестить как душеньке угодно!

Я вдруг поймал себя на том, что медлю и не свою куртку ищу, а чужие перебираю, да и с тетей Полей разговорился, чтобы помедлить. Может быть, вдогонку мне пошлют кого-нибудь, чтобы вернуть меня? Ведь я действительно ничего страшного не сделал! Я лишь хотел проучить Печкина-старшего. По-моему, Анна Михайловна с Ниной Юрьевной и сами бы не прочь хватить Печкина-старшего по мозгам такой же дубинкой, но им дубиной нельзя — они педагоги, им веером можно, от которого Печкин только зевнет, а вот пусть-ка он теперь почухается!.. И Забор одобрит меня — он жаждал встряски, наверное, не такой, но уж какая получилась.

Послов не было. Я бы все равно, конечно, не вернулся, хотя мне и хотелось, но послы бы как-то взбодрили меня. Что ж!.. Я запахнулся плотнее — и на улицу. Почему-то решив, что за порогом так же метельно и холодно, как и в тот мой уход, я даже растерялся, когда окунулся в свежесть, теплынь и солнце.

У подъезда стоял отцовский «уазик». Дядя Гриша, увидев меня, крикнул:

— Здорово, Аскольд! Как оно?

— Вы куда сейчас?

— В гараж. А ты?

— Домой, если попутно.

— Ну, садись! — Кивнув направо, дядя Гриша спросил:

— Крюк давать будем?

— Зачем?

— А за той Красной Шапочкой!

— Нет, Красную Шапочку волк съел.

Напомнил услужливый дядя Гриша: и хотя форум заглушил мою сердечную боль, она все-таки отозвалась. Я вспомнил, как мы похитили Валю, как она сидела вот тут, на моем месте, опытно наклоняясь при поворотах — поднаторела с Толик-Явой, и стал хмуро следить за мотоциклами — сейчас у этих голубков самое прогулочно-розовое время…

У железнодорожных касс я выскочил и поспешил домой, надеясь, что если гонцов за мной не отправили, то хоть позвонят. В квартире было прибрано и пустынно. Раздевшись, я перещелкнул тумблер на «in», прошел к себе и, повалившись в кресло, нащупал в подлокотнике холодные кнопки, но пускать магнитофон не стал. Мне вдруг захотелось чаю, горячего, крепкого, с сахаром. Я обрадовался, что еще могу чего-то остро желать, сбегал на кухню и включил печку.

И тут на подоконнике я увидел строй сосновых шишек. Вчера в жажде истребления я забыл про них, а то бы уничтожил, и сейчас вздрогнул от радости, осторожно, словно едва оперившегося птенчика, взял одну и посадил в проволочно-кудрявую шевелюру Меба, а потом огляделся — не остались ли шпаргалки. Но шпаргалок не было.

Брякнул телефон. Ага, вот оно, начинается! Нажав роботу нос, я ответил:

— Да.

— Эп? — Как молния сверкнул этот голос, и я онемел. — Эп!.. Алло! Ты слышишь меня?

Я медленно опустил трубку, но быстро сорвал ее, когда телефон зазвонил опять.

— Алло! Эп!.. Ты почему молчишь?

Как мне хотелось слушать и слушать ее…

— Эп! Ты же там! Я слышу твое дыхание!.. Что случилось? — все с большим волнением спрашивала Валя. — Почему ты молчишь?

Я наконец выдавил:

— Мне нечего сказать.

Валя звонила еще дважды, Меб достоверно отвечал, что это квартира Эповых, а я стоял рядом, снова подавленный, парализованный и убитый. Не помню, как я оказался в кресле и сколько времени так просидел, но двери вдруг распахнулись, и появилась Валя. Стрельнув взглядом в кухню и гостиную, она вошла ко мне, прикрыла за собой дверь, прижалась к ней спиной, как тогда у нее дома, при первой встрече, и прошептала, широко открыв полные тревоги глаза:

— Эп, что случилось?

— Ничего, — ответил я, охваченный какой-то мертвящей радостью. — Я вчера был у вашего дома.

— Когда?

— Вечером.

— И что? — насторожилась Валя.

— И все видел.

— Что все?

— И мотоцикл, и Толик-Яву, и тебя.

— Так, — сказала она, потупившись.

— И еще я видел, как ты целовала его, — с трудом проговорил я и отвернулся.

— Врешь! — крикнула она и испуганно закусила пальцы, косясь по сторонам.

— Дома никого, — успокоил я.

— Врешь, Эп! — тише повторила она. — Ты не мог видеть, как я его поцеловала, потому что я не целовала его. — Валя шагнула к дивану и уперлась коленками в его валик.

— Или он тебя.

— И он меня не целовал! Он хотел только!.. Эп, — она чуть присела и издали заглянула в мои глаза, — признайся честно, что ты ведь не видел поцелуя.

В запальчивости я внушил себе, что видел все подробности, но тут вспомнил, что действительно, самого-то поцелуя и не видел, и, почувствовав, что начинаю краснеть, опустил голову.

— Вот то-то! — Валя выпрямилась и даже чуть притопнула ногой. — А если ты был до конца…

— Не хватало мне быть до конца!

— И жаль! Ты бы видел, как я его треснула! С него даже шлем слетел и скатился в лужу!

Какое-то щемящее облегчение стало заполнять меня, но я, нарочно не поддаваясь ему, сказал:

— Это уже детали. Главное, существует сам Толик-Ява… Надеюсь, он-то не мираж?

— Вот с этого и надо было начинать, — проговорила Валя и, отвернувшись от меня, присела на диванный валик. — Толик-Ява не мираж. Он был и мы дружили. Почти три месяца. До вчерашнего дня. И я бы не скрыла от тебя, если бы ты спросил. Я все думала: вот-вот спросишь, а ты?.. Как будто нашел меня на необитаемом острове, одну-одинешеньку! А я жила среди людей! За мной мальчишки бегают и дерутся из-за меня!.. Толик-Яве и песку в бак насыпали, и колеса протыкали, и лупили… Я за тебя опасалась. Пронюхают, узнают — и все! Ты же драться не умеешь?

— Кто тебе сказал? — нахмурился я.

— Чувствую! — Я хотел возразить, что, мол, за тебя бы сумел, но промолчал. — Вот видишь, не умеешь!.. Да ты и сам вчера доказал. Я бы на твоем месте ему глаза выцарапала. А ты сбежал!

Да, это был колючий упрек. Правда, я сбежал не потому, что испугался драки, нет, мне просто эта мысль не пришла в голову, а если бы пришла, то не знаю, кинулся бы я или нет. Зеф, мерзавец, сорвал мне ту стычку — я бы сейчас был уже опытным! Хотя дерутся, по-моему, не ради победы, а ради драки, чтобы поддержать собственное я. Сколько я видел потасовок — все они кончались ничьей, начистят противники друг другу физиономии и разойдутся, довольные, как два победителя.

Видя мои раздумья, Валя сказала:

— Ничего, Эп, все еще впереди. — Она пересела на диван, рядом с валиком, одернула свою черную мини-юбочку и сцепила руки под коленями. — Нет у меня больше Толик-Явы, нет никого. Один ты… Вот это я и хотела тебе вчера сказать, что я теперь только твоя. Да, видишь, не успела. Говорю сейчас. Решай теперь сам.

И оба мы грустно уставились в пол, в одну, кажется, точку, так что мой взгляд, как бы отражаясь, переходил в Валин. Я понял, что случилось чудо, что меня, как замороженную лягушку, погрузили в теплую воду, и вот я оттаиваю, медленно и верно, уже чувствуя, что буду жить, но еще не пытаясь шевелиться, чтобы случайно не хрупнули переохлажденные клетки. Валя, точно уловив мое состояние, не спешила тормошить меня, а продолжала отогревать тихим голосом: