Три повести - Виктор Семенович Близнец
— Ишь ты, герой! — Вовке самому захотелось порезвиться. Да вот беда — холодно.
За окопом, между кустов сухой лебеды, отдыхало после пастьбы стадо — десяток разношерстных коз. Старые и худые, они сонно жевали жвачку. Сейчас, ранней весной, козы линяли и выглядели ободранными, лишаеватыми: шерсть слезала с них, как с дохлого кота.
Вовка Троян окинул взглядом свое неприглядное стадо: а где это серая деркачевская пройдоха? Снова куда-то подалась, проклятая тварь!
Деркачевская Чирва одна приносила больше хлопот, чем все стадо вместе. Она и на козу почти не похожа, больше — на ведьму. Рога не вверх торчат, как у всех коз, а в стороны, будто кто-то нарочно вывернул их. Живот голый, как барабан, только на спине кое-где остались длинные, плотно сбитые клочья. А упрямая — куда тебе! Стоит отвернуться — тихонько ускользнет куда-то да бурьянами, бурьянами в Терновскую балку или к реке. И чего она стада не держится? Такой же характерец и у Яшки Деркача. Дома никогда не сидит, целыми днями в степи блуждает. Правду люди говорят: какой двор, такой и забор…
Где же ее искать, ведьму?
Эх и не хочется вставать с насиженного места, да надо. Зашуршал немецкий брезент, раздулись широкие штаны, морозный ветер пробежал по онемевшим бедрам и по спине. Отвернулся Вовка от ветра. На восток, до самой станции Долинская, километров на тридцать — сорок раскинулась ровная степь. Когда наступает хорошая погода, отсюда можно увидеть и станцию, если не всю, то, во всяком случае, верхнюю часть кирпичной башни. А сейчас облачно, и степь покрывает зыбкий туман, вокруг — голая равнина, серая и притихшая, и только на рыжих холмах, напротив тусклого солнца, робко и неуверенно пробивается первая зелень.
От самого горизонта и до того места, где стоит Вовка Троян, черной извилистой канавой степь прорезает глубокая траншея. Можно подумать, что здесь была линия обороны. Но траншею вырыли не люди, а вражеские танки. Вырываясь из окружения, немцы отступали по раскисшей степной дороге на Бобринец. В течение целой недели день и ночь подряд они выволакивали свою технику.
Трудно забыть те дни.
Он сидел с матерью в землянке. Пол дрожал под ними, содрогались черные стены, и сквозь камыш в потолке струился песок на их головы. Вовка засыпал под рев танков, исступленный вой самолетов, бомбивших переправу, под грохочущий треск снарядов. А когда просыпался, все по-прежнему гудело и ревело наверху.
«Фердинанды», «тигры», «пантеры», «амфибии», бронетранспортеры двигались вплотную. И не было им конца. Мокрый снег расползался под гусеницами. Под горячим железом оттаивала земля; одни машины месили густую грязь, другие откидывали ее в сторону, третьи — все глубже и глубже вгрызались в мерзлый чернозем.
Колонна стальных чудовищ медленно двигалась по глубокой траншее, которую сама себе вырыла. Издали казалось, что идут не танки, а ползут по земле одни лишь башни с фашистскими крестами и расчехленными жерлами пушек. Когда над этим ревущим потоком нависали наши самолеты и на снежной равнине взбухали и лопались красноватые пузыри взрывов — злобно бухали немецкие зенитки, а колонна ни на секунду не останавливалась. Она еще яростнее билась, пытаясь вырваться из железного кольца.
Как бешеная река, разорвавшая плотину, отгремел и схлынул этот мутный поток.
Но остался в степи его след — черный шрам от горизонта до горизонта.
Вовка подставил спину ветру. Теперь он видел правый берег Ингула. Туда-то, к реке, и тянулась взрытая гусеницами траншея. А над хмурой гладью Ингула, по обоим берегам, печально нависали жалкие останки разбитого моста. Обгоревшие фермы, как два скелета, поднимали из воды костлявые руки, словно звали кого-то на помощь.
Вовка еще раз посмотрел на траншею, что вела к переправе, и вдруг сдвинул на затылок шапку. Ты посмотри! Что-то пучеглазое, как сыч, прилепилось в конце прогона, где обрывается мост, и глядит на воду. Это же деркачевская Чирва! Что ей там нужно? Чтоб ты околела! Упадет же в реку…
— Мишка! Вставай, Мишка! Заверни эту ведьму.
Цыганчук и пальцем не пошевелил. Все так же лежал на бруствере окопа. Лежал неподвижно, совсем как убитый. Ветер трепал его реденький седой чуб. Сейчас Мишка был похож на старого деда, у которого высохло тело и глубоко запали глаза. Лицо было серое, и серый пушок на щеках, без единой кровинки лицо. Вовка со страхом глядел на Мишку, чувствуя, как мурашки побежали по коже. Вспомнил, какие ужасы рассказывали о таких истощенных: вздремнет человек на сырой земле, а ему шею так свернет, так изуродует, что мать родная не узнает…
Вовка испуганно толкнул Мишку в бок:
— Вставай, говорю, а то скрючит тебя.
— Чего? — вздрогнул Мишка. В его сонных, потухших глазах все еще стоял туман. На одной щеке — синеватые вмятины-полоски, следы от стебельков. Он едва приподнял голову, но не смог удержать и снова, как-то безжизненно, свалился на бруствер.
— Не лежи, говорю, а то притянет земля! — сердито буркнул Вовка.
— Чего? — непонимающе посмотрел Мишка и открыл рот.
— Вот глухарь! Ведьму загони, я говорю. — И Вовка показал рукой в сторону моста.
Цыганчук долго моргал глазами. Наконец догадавшись, что от него хотят, встал, с трудом удержавшись на ногах. Рубашка прилипла к его худой грудке, седой растрепавшийся чубчик трепыхался у него на макушке. Вздрагивая, он заковылял, зашатался между бурьянами.
— Смотри, не усни там, а то кнутом огрею!
Собственно говоря, Мишка мог бы и не ходить за пронырливой Чирвой. Он пас одну козу — смирную одногодку деда Аврама, которая ни на шаг не отходит от стада. «Ничего, пусть пробежится, — как бы оправдываясь перед самим собой, подумал Вовка. — К слабакам всякая хворь пристает…»
Пока он тормошил Мишку, холодный ветер забрался под брезент, остудил спину, и разбитый палец на ноге заныл. Вовка поудобнее уселся на мягкие листья, но никак не мог согреться. Заныло где-то возле сердца, точно пиявка сосала душу. Так напоминал о себе голод. Теперь, как ни крутись, он не оставит тебя, пока не потемнеет в глазах, пока не закружится голова. И тогда сразу обмякнет тело, и ты, как Мишка, уже не сможешь побороть сонливость.
«Хоть бы молочай найти, — неотступно преследовала Вовку мысль. — Молочай, на коленях покачай, кулаком, кулаком, чтобы было молоко…» Вовка даже почувствовал на языке терпкий горьковато-сладкий привкус растения. Запах молочая почудился и быстро исчез. Где его найдешь-то,
