Михаил Гершензон - Степан Пентрович Путаница

— Как старший? — переспросил Ванька.

— Ну, бригадир?

— Я! — крикнул Крякша.

— Я! — крикнул Парфенов.

— Я! — крикнул Еремин.

Мы с Ванькой тоже не опоздали. Все крикнули сразу.

— Значит, единогласно, — засмеялся Путаница.

Первым долгом мы каждому из нас дали конкретное задание. Ванька с Парфеновым прямо из школы двинули в Музей Революции, посмотреть чашки, которые царь раздавал народу. Еремин и Крякша пошли в библиотеку за литературой, где про Ходынку. А я взялся раздобыть живого свидетеля. Живой свидетель — это Синичкин, сапожник, который живет в Стрельненском переулке. Он сам себя так называет.

— К восьми часам чтобы все собрались в переулке, — сказал я. — Как-нибудь его уломаю. Чур, не опаздывать.

Только стемнело, я постучался к сапожнику.

— А, наше вам с кисточкой, милачок, — сказал он, и я сразу увидел, что нам будет удача: Синичкин немножко был пьян.

— Небось, опять за варом? Можно можно, гражданин Гаврилов.

Он забыл, что я вырос; прежде всегда я бегал к нему за смолой для стрел. Но я и виду не подал: даже будто обрадовался вару: он дал мне большой кусок — на десяток стрел хватило бы.

Мы долго болтали про всякую всячину. Потом я решил, что уже пора.

— А мы сегодня вспоминали про вас, товарищ Синичкин, — сказал я ему. — Как раз у нас в школе сегодня про Ходынку учили.

Синичкин отложил в сторону рашпиль и затянулся.

— Да, — сказал он, щурясь от дыма, — не понять вам этого, милачок. Пожили бы с мое — и школы не надо.

Он замолчал и даже закрыл глаза.

— Сейчас начнет рассказывать, — подумал я. — Как бы теперь позвать ребят? Может они и не пришли еще?

Мне помог сам Синичкин.

— Эх, теперь бы пивка, — сказал он. — Слетай, милачок, будь другом.

Он пошарил в ящике и отсыпал мне медяками двадцать восемь копеек. Потом дал мне пустую бутылку.

Ребята ждали па улице. Все были в сборе.

— Ну, что?

— В самый раз, — сказал я. — Только сбегать в палатку.

Еремин сердито посмотрел на бутылку, которая была у меня в руках. Понятно, у него у самого отец — алкоголик.

— Ничего, — сказал я. — Наука требует жертв.

Ванька, Крякша и Сережка Парфенов сидели на кровати. Мы с Ереминым — у стола.

— Конечно, — говорил Синичкин, — теперь времена другие. А тогда… К примеру, взять хоть меня. От царя, от самого императора получить подарок! Все лезли, и я полез. Главное дело — из деревень понаехало. И еще скажу — распорядительство никуда. А почему никуда — очень просто, почему. Первым долгом — палатки поставили тесно, — двоим не пройти. А еще много беды было от ям. Бараки сгрохали у самого рва — был тогда ров на Ходынке, между прочим, глубокий. Колодцев, и тех не закрыли.

Нам бы, конечно, способней итти от Ваганькова, а тут приказ: только с шоссе, от Тверской заставы. Сжали нас между бараками — не дыхнуть. Артельщики бросают подарки прямо в народ, — узелки с гостинцем и, между прочим, отдельно сайки. Мы бы рады шкуру учесть — куда! Задние напирают. Д пыле — больше. Братишку я вытащил наверх — он пошел себе по головам. Кого и задавят — ему упасть некуда. Мертвый идет, только что голова болтается.

Прижали нас ко рву, я упал, на меня еще. А пришел в чувство — подо мной десять покойничков, надо мной — пятнадцать. Как в живых остался — сам не знаю. Кость у меня широкая.

Синичкин налил себе еще пива. В углу под обоями зашебаршела мышь.

— Вот тебе и коронация. Восшествие на престол. От нового, стало быть, царя — подарочек. Запамятовал я, сколько тогда подавили, — не то восемьсот, не то тысячу.

— 1282,— шопотом сказал Еремин.

Был бы я Наркомпрс~ — обязательно отменил бы письменные зачеты. Как Синичкин рассказывал, а потом еще книжки прочитали, — глаза закроешь, а все перед глазами стоит. Ну, чего там еще писать про это?

Канителились мы три дня всей бригадой. Скучно стало — хоть брось. Переписывай еще набело. А к чему?

— Ребя, — говорит Сережка Парфенов. — А что, если нам Путаницу поддеть?

— Как так, поддеть?

— А очень просто. Как он тогда с дневниками — Николая и Людовика спутал. Давайте наврем.

Я посмотрел на Крякшу.

— А ведь он не заметит, это правда.

Еремин рассердился.

— Ну вас, — говорит, — с вашими выдумками. Всю работу испортим.

— Как же, испортим. Путаница — да чтоб заметил!

— Пиши — Людовик, — сказал я Ваньке. — Пиши, пиши!

— Как же писать-то? — спросил Ванька и положил перо.

— Эх, ты, чудило, — сказал Крякша. — Давай сюда.

«Во время коронации Николая II, в 1896 году, — прочел он, — случилось страшное несчастье». — Я пишу — Людовика XVI, — так? «Во время коронации Людовика XVI в 1896 году…»

— Погоди, ты и год измени, — сказал я. — Это не штука, одно имя.

— Ладно. Я пишу — тысяча семьсот…

— Семидесятый.

— Семидесятый, так семидесятый, — согласился Крякша. — А ведь здорово! «Во время»… Стой, мы и здесь изменим. Чего б это написать вместо коронации?

— Пиши — рождения, — сказал Сережка Парфенов.

— Ну, чего там рождения? Я лучше напишу — женитьбы. Давай его поженим! — «Во время женитьбы Людовика XVI в 1770 году, случилось страшное несчастье. В Москве…»

— Нет, уж ты пиши — в Париже, — не вытерпел Еремин.

— Правильно, — согласился Крякшин. — «В Париже устроены были гулянья, улицы и площади были иллюминованы». — Чего будем менять?

— Погоди, валяй дальше.

— «На Ходынском поле…»

— Ходынское поле — к чорту, — сказал Сережка. — Какое в Париже Ходынское поле? Пиши — на Королевской площади.

— Есть, капитан, — ответил Крякша. — «На Королевской площади поставлены были палатки; оттуда Людовик — так, что ли? — приказал раздавать народу гостинцы. Около этих палаток опались незасыпанные рвы и канавы. Когда народ бросился за царскими»…

Крякша перечеркнул «царскими» и написал «королевскими». Потом стал читать дальше:

— «Когда народ бросился за королевскими гостинцами, сайками и всякой дрянью»…

— Почему — дрянью? — спросил Ванька.

— Да ты не перебивай. Потому что протухло.

«И всякой дрянью, — произошла страшная давка. В ней было задушено»…

Крякша высунул язык на бок и вместо 1282 стал писать другое число. Он написал почему-то 132 000 000 00 и продолжал еще насаживать нули, но тут Еремин сказал:

— Хватит, я тоже хочу — и рванул к себе лист, так что краешек оторвался и получилось только 132.

Ванька взялся к завтрашнему дню все чистенько переписать, и мы разошлись по домам.

Степан Петрович пришел в класс сам на себя непохожий. На нем был новый серый костюм — прямо из Москвошвея. А в отвороте пиджака, через петлю, пропущена была красная гвоздика. Конечно, мы фыркнули, когда он взошел на кафедру.

— Факт, он влюбился, — довольно-таки громко крикнул кто-то на задней парте. Путаница покраснел, как рак.

— Ну, как наши бригадники? — выдавил он наконец.

Мы встали и подошли к кафедре. Ванька сейчас же подал ему работу.

Путаница низко-низко опустил лицо над тетрадью, чтобы не было видно, какой он красный.

Он так сидел очень долго. Потом… Потом… Очень трудно рассказать, что было потом.

Мы, все-таки, здорово дрейфили, что он заметит Людовика. Но Путаница — ничего: читает, читает, уткнулся носом в тетрадь. И вдруг— вдруг он протягивает руку к боковому карману, где у него всегда торчит самопишущее перо, и вытаскивает оттуда губную помаду. Мы хорошо разглядели, что это помада. Потому что Путаница повинтил ее, как перо, и с нее упала крышка.

Одну минуту Степан Петрович держал помаду в руках и смотрел на нее, как на какого заморского зверя. Потом быстро сунул ее в другой карман.

Сережка Парфенов надулся, как шар, и вдруг нырнул, будто у него развязался башмак.

Путаница долго сидел и молчал. Видно было, что он никак не решится поднять глаза.

Наконец он собрался с духом.

— Будьте добры мне ваши зачетные книжки, — сказал он. — И ручку, пожалуйста.

На первой парте лежала Ванькина ручка. Мы схватились за нее впятером.

— Это хорошая, обстоятельная работа, — сказал Путаница.

Он поставил нам всем зачет.

— Что я говорил? — повторял Сережка. — Видишь, он не заметил.

— Это из-за помады, — сказал Еремин. — Конечно, из-за помады. Он так смутился, может и совсем не прочел.

— Ну, это глупости, — сказал я. — Прочесть он прочел во всяком случае. Иначе не стал бы писать зачет.

Несколько дней мы звонили по всей школе, как накрыли Путаницу. Ванька даже всем показывал наше сочинение. А потом рассказали Путанице, что он пропустил у нас кучу ошибок.

— Помилуйте, — ахнул Степан Петрович, — неужели я так рассеян? Я даже помню — у вас все было очень правильно. Ну-ка, ну-ка, покажите тетрадку. Мне даже самому интересно, какие это я пропустил ошибки.