Николай Егоров - Утреннее море
Он выпрямился. Лидия-Лидуся отвела голову от окна. Темные глаза ее поощряюще смеялись:
— А вы умеете с малышами. Будто у вас есть дети.
— Чего ты решила, что у меня нет детей?
— А я не решила… Нет их у вас.
— Все-то ты знаешь!
— Не все, — как бы разубеждая, сказала она и предложила: — Вы ложитесь, я присмотрю…
«Выходит, ты имеешь право вести себя после отбоя, как заблагорассудится?» — мысленно упрекнул он ее и сразу одернул себя: «Хотя… Не маленькая, чтоб по команде засыпать. Лежит себе тихо и пусть лежит».
— За кем присматривать?.. За тобой? Так ты, Лидия-Лидуся, уже большая, — с усталой хрипотцой проговорил он, потер лицо руками и вышел в проход.
Свет в вагоне уже приглушили, и мальчишеская фигура его в мягком полумраке казалась особенно стройной и легкой.
Он скрылся в соседнем купе, и Лидия-Лидуся по звукам поняла — поднимает окно, чтоб не дуло. Она опустила ноги на край стола, потянула вверх тяжелое окно, оставив узкую щелку, в которую врывался острый, как лезвие, ветер. Подставила ему подушку и забралась на полку.
Виль вернулся, плотно притворил дверь. Где-то шептались взрослые. Кто-то из детей скрипел зубами, кто-то сонно бормотал: «Смотри… Вилюру скажу…»
Неслышно смеясь, Виль влез на свою полку: «Сосни чуток, браток Вилюр».
Подошел Антарян — обход совершал, — удивленно спросил:
— Чего вы бодрствуете? — и рассудительно добавил: — В пионерлагере, если выпало время, надо кемарить до упора, ни минуты не теряя. Не возместишь потом — работа не даст…
— Сейчас погружусь в сон, — пообещал Виль, не веря, что заснет.
Сколько впечатлений за один день, разве забудешься? Он взглянул на Лидию-Лидусю, она, не поворачивая головы, покосилась в его сторону.
— Спокойной ночи, — шепнул он, лег лицом к стене, положил руку под щеку, закрыл глаза, велел себе: «Спи, а то — смотри — Вилюру скажу…»
Разбудил его Антарян — осторожно потолкал в плечо, показал на часы — ровно час ночи: физрук дал поспать до упора.
— Чего вы чуть раньше не разбудили? — застыдился Виль того, что сам не проснулся.
— Дежурство сдал, — вместо ответа сказал физрук.
— Дежурство принял, — сказал Виль, окончательно стряхивая с себя сон.
Оставшись один, поправил на себе одежду, сходил умыться, причесался — все тщательна, как днем. В вагоне было тепло и душновато. Лидия-Лидуся спала, положив голову на руки. Нашла, что искала — не нашла?
Виль пошел по проходу — у кого свесившуюся руку поднял, на кого сползшую простынь накинул, кого вместе с матрацем к стене придвинул, чтоб на пол не грохнулся. Во сне человек не позирует — какой глубинно есть, такой и есть. И во сне все беззащитны, даже самые нахальные нахалюги. Так, должно быть, выявляется естественная в каждом человеке доля слабости, которая и помогает — всем ли? — понять: без других тебе нельзя. Он сознавал себя тем другим — необходимым и надежным для этих ребятишек другом. Полный вагон душ, за которые он отвечает. Не зря говорил Иван Иваныч Капитонов: «Для нормального развития взрослого человека необходимо, чтоб рядом были дети».
В середине вагона две нижние полки занимали доктор и медсестра с ребенком. Доктор спала, накрывшись с головой. Опала и стриженная налысо девочка-дюймовочка. Мать сидела у нее в ногах, вязала, позвякивая спицами.
Подмывало спросить: «Чего вы не спите? Поздно уж…» Не решился. На обратном пути приостановился, спросил, стараясь быть предельно непринужденным, а вышло натужно, хрипло:
— Не спится?
Он насильно закашлялся.
— Еще как спится! Еле держусь…
Она подвинулась — сесть приглашала. Он сгоряча едва не отказался. Помедлил, сел на краешек полки.
Медсестра была в домашнем халатике без рукавов, с глубоким вырезом на груди. Иссиня-черные волосы ее были заплетены в толстую косу, которая, скользнув по шее, распущенным кончиком чуть прикрывала ямку, что темнела в вырезе. И хоть сумрачно было в вагоне, а возле черной косы кожа белела, как при розовом утреннем свете.
— Катерина у меня слабенькая от рождения. Бывает, что во сне задыхается. Дома я подхватываюсь, как что чую, — стала рассказывать медсестра, видно, довольная тем, что есть возможность поговорить, отогнать сон. — А в дороге боюсь ложиться — намыкалась дочка, устала, как бы беды не случилось.
— А не вредно ей море?
— На море ей хорошо. Каждое лето вожу. С деньгами туговато, так я в пионерлагеря устраиваюсь. Отпуск на все лето не дают, я приспособилась — увольняюсь, а осенью снова поступаю: с моей профессией всюду принимают. Выходит, что нехватку среднего медперсонала корыстно использую. Да ради ребенка на что не пойдешь?
Рассказывая, она не переставала вязать. Движения ее и тут были замедленными, с ленцой, но точными и красивыми. Клубок лежал в мешочке, и, высвобождая пряжу, медсестра касалась локтем руки Виля. Не могла она не замечать этого. Так что же в том заключено: играет или просто не придает значения? Тут же он укорил себя: нашел о чем думать, до тебя ли ей?
Он вдруг вспомнил: кажется, никто ее не провожал. Нет у нее мужа? Или занят был — не у всех ведь выходной в воскресенье. А что с деньгами у нее туговато — не от того, что одна растит свою голомызую улыбчивую Катерину? Был бы при ней муж, сказала бы: «Каждое лето возим ее на море». «Возим», а не «вожу». Впрочем, и у двоих работающих может быть денежный дефицит — если они комнату снимают и на кооперативную квартиру копят, если в очереди на машину стоят. Хоть и грустна она, а благополучной выглядит, свежей и холеной.
— Пойду, — сказал он, не спеша встать.
— Посидите еще, — попросила она. — Дети спят… Вы кем едете в лагерь?
— Плавруком…
— Будете учить детей плавать? Так хочется, чтоб мою Катерину обучили.
— А вы сами не плаваете?
— Слабо. Я в горах выросла, в наших речках не очень расплаваешься.
— Вашей Катерине могу давать отдельные уроки. Она, небось, самая маленькая в лагере?
— Похоже на то… А как вас зовут?
— Вилюр, — неожиданно выпалил он и покраснел. Поправился: — Виль Юрьевич Юрьев. А ребятишки уже переиначили…
— Они скорые на это. Меня вот родители Пирошкой назвали. Пирошка Остаповна Яворивская. Мадьярское имя: папа мой украинец, а мама — мадьярка… Так ребята меж собой зовут меня Пирожком. Не запретишь. А попробуешь запретить, что-нибудь похлеще придумают. Пусть как есть… — Опустив голову к вязанью, Пирошка рассмеялась и сказала: — Гляньте туда…
В дальнем полумраке показалась высокая и тонкая фигура. Она медленно приближалась, и ясно было, что явился кто-то, имеющий право ревизовать. Погодя, Виль узнал девушку, которую мельком видел днем, но сразу запомнил. Может быть, потому, что она не пробиралась, как другие, в тесноте людного скверика, а шла широко и стремительно, точно высокая персона в зале для приемов, где все почтительно расступаются перед нею. Она шагала на человека, не сомневаясь в том, что он отступит, и он отступал. Каштановые волосы ее, ухоженные, подвитые, старомодно распущенные по плечам, взлетали этаким павлиньим хвостом.
Виль принял ее за представительницу обкома профсоюза или обкома комсомола…
Пирошка сделала большие глаза, секунду спустя потупила их, и лицо ее стало постным и чуточку туповатым. Она задержала дыхание и почти не слышно сказала:
— Царица…
Царица подошла, в упор глянула на Виля, поджала губы, и он, не желая того, готовно поднялся.
— Вы дежурный по вагону?
Она осуждала его, она поражалась, что он, будучи при исполнении, праздно сидел возле молодой женщины.
Виль подтвердил, что он дежурный, и выдержал долгую выразительную паузу: мол, а вы кто такая?
Девушка скривила губы — это, наверное, означало: «Как же вы удосужились до сих пор не узнать, кто я? Могли бы, наконец, догадаться!»
— Старшая вожатая, — с хитро сыгранным подобострастием представила ее Пирошка. — Мария Борисовна Годунова.
«Ишь ты, — уважительно подумал Виль, имея в виду не старшую вожатую, а тех ребят, которые дали ей прозвище: ясно же, они имели в виду не столько ее фамилию и имя-отчество, сколько черты характера. — Ишь ты!»
— Когда проснется старший по вагону, — начала диктовать Мария Борисовна, отделяя слово от слова, чтоб лучше дошло, — передайте ему, что все пионеры и октябрята к высадке должны быть в форме, что на перроне каждый вагон должен, приветствуя гостеприимный берег, спеть свою песню. Надо подобрать песню и отрепетировать.
— Так рано?!
Старшая снисходительно объяснила:
— Если объявлен подъем, то все уже не рано. Передайте…
Она круто развернулась и ушла, и волосы ее взлетали на ходу, как самодержавный шлейф.
Он вопросительно посмотрел на Пирошку.
— Не беспокойтесь, дети знают много песен. А если модная — все. Запевать будет, по прошлому году помню, старшая вожатая — у нее красивый голос, и она его не жалеет — ради дела.
