Иван Василенко - Мышонок
Глаза украинца сузились.
— Стрелять хочешь? Ну-ну, стреляй. Только допреж со свитом попрощайся.
С минуту они смотрели друг другу в глаза.
— Ладно, — сказал шпик, вдруг успокоившись. — Будет и на нашей улице праздник.
Он поднял с земли шляпу и быстро завихлял вдоль улицы.
— Отак лучше, — сказал Ковтун, сходя с табуретки.
Директор сердится
Иногда швейцара трепала лихорадка. Он кутался, ежился, но, не выдержав, отпрашивался у секретаря полежать часок на скамье в кладовой, пока перетрясет. В таких случаях у дверей директорского кабинета сажали Леньку. Вот и теперь сидит Ленька на табуретке, ерзает, вздыхает. Привыкнув бегать с разносной книгой по цехам, он с большим трудом переносит это вынужденное сидение. Единственное развлечение — это чуть приоткрыть дверь и посмотреть, что делается в кабинете.
Но сейчас в кабинете тихо. Директор один, и Ленька думает, что хорошо бы запереть дверь на ключ, чтобы никто без доклада не вошел, а самому сбегать к Ване в токарный узнать, начал ли он уже делать зажигалку. Вот только плохо будет, если директор вздумает в это время выйти из кабинета, — тогда беда!
В коридоре показался начстражи — высокий, рыжеусый офицер, спасавшийся от фронта службой в полиции. Он быстро подошел к двери, спросил: «Здесь?» и, не ожидая от Леньки ответа, вошел в кабинет. Это заинтересовало Леньку. Обычно начстражи, увидев его в конторе, говорил: «Ну-с, курьер курьерович, скоро пойдем большевиков бить?» на что Ленька, сделав нарочито глупое лицо, неизменно отвечал: «Так точно, никак нет, рад стараться!» Но на этот раз есаул был, повидимому, чем-то очень встревожен. Ленька приоткрыл дверь и стал слушать.
— Извините, Сергей Андреевич, что вошел без доклада! — сказал начстражи. — Я очень спешил поговорить с вами. Вот, извольте видеть, что мои агенты принесли сегодня. Во всех цехах такие штуки обнаружены.
С этими словами он вынул из портфеля и положил на стол несколько продолговатых листков бумаги. Директор взял один из них и быстро пробежал глазами.
— Так. Это как раз то, что я ожидал, — сказал он зло… — Кто распространяет, узнали?
— Пока узнать не удалось, но есть довольно определенные подозрения…
— Удивляюсь вам, господин есаул! Тратятся такие огромные средства на вашу тайную агентуру, цеха заваливаются прокламациями, а ваши болваны, кроме подозрений, до сих пор ничего не имеют.
— Господин директор, — с обидой в голосе сказал есаул, — я офицер… Говорить со мной в таком тоне… это, знаете ли, по меньшей мере странно. Кроме того, я вам непосредственно и не подведомственен…
Директор иронически хмыкнул.
— Вам не нравятся мои слова, а мне, господин есаул, не нравятся ваши дела. Что из того, что вы забили все подвалы людьми, когда те, кого следует…
— Это и есть те, кого следует…
— Может быть. Не спорю. Но объясните мне, пожалуйста, кто же тогда разбрасывает эти листовки? Святой дух? А если вам так неприятен мой тон, то и не обращайтесь ко мне. Пусть ваше непосредственное начальство (директор ехидно скривил рот) вас и субсидирует.
Есаул сразу изменил тон.
— Сергей Андреевич, ну зачем так обострять… Вы же знаете, что я всей душой… Чорт их всех сразу изловит…
— Не чорт их должен ловить, господин есаул, а вы.
Директор взял со стола телефонную трубку.
— Коменданта. Нашего, заводского, а не городского. Это вы, капитан? Зайдите-ка ко мне на минутку. Да, я.
Чуть-чуть припадая на подстреленную под Царицыным ногу, в кабинет прошел капитан Звягинцев. И его Ленька хорошо знал, как, впрочем, знали все в заводе. Худощавый, низкорослый, но с огромной, круглой головой, этот надушенный урод всюду появлялся как-то неожиданно и пугал людей неподвижным взглядом желтых глаз.
— Садитесь, капитан, — обратился к нему директор. — Читали? — он кивнул в сторону листовок.
— Читал, — скрипнул тот ржавым голосом.
— И?..
— И принял меры. С завтрашнего дня все рабочие при входе в завод будут обыскиваться.
— Видите ли, капитан, если бы в листовках заключались обычные призывы — соединиться пролетариям всех стран, или обычные ругательства по адресу «буржуя, помещика и попа», тогда было бы полбеды. Но здесь есть призыв портить снаряды и патроны. Больше того, в этих листовках уже есть и технические указания насчет бракоделия. Следовательно…
— Следовательно, непрошеных инструкторов надо обнаружить и изъять. Это ясно. Я бы, Сергей Андреевич, вот что предложил: вы соберите техническое совещание, чтоб проинструктировать начальников цехов, как предотвратить бракоделие, а мы с есаулом съездим тем временем в город и посоветуемся с начальником контрразведки: взять ли тех, кого мы подозреваем, этой ночью или выждать день-два, но зато поймать их на месте с листовками в руках.
Капитан и есаул ушли, а в кабинет директора по-одному, по-двое стали входить начальники цехов.
Ленька забеспокоился. Нужно скорее бежать к Степанычу, а отлучиться нельзя. От досады и волнения хотелось плакать, горели уши, точно их кто надрал. К счастью, скоро вернулся швейцар, и Ленька бросился в регистратуру.
— Давайте скорей, Захар Тарасыч, а то опоздаю!
Конторщик посмотрел на часы и не спеша стал записывать служебные записки в разносную книгу.
— Успеешь, — сказал он, — до гудка еще целый час.
Когда, задохнувшись от быстрого бега, Ленька, наконец, оказался в патронном цеху перед станком Степаныча, то еле мог проговорить:
— Что я вам сейчас скажу… Директор и тот… как его?.. комендант… читали те… как их?..
— А ты мне ничего не говори. Скажешь Ване. Понял? — шепнул Степаныч и громко добавил: — Ну, чего стал? Чего тут не видал? Иди, пока ремнем не задело!
Оттого, что Степаныч не испугался и нисколько не растерялся, успокоился и Ленька. Он сдал последнюю записку и вприпрыжку побежал в инструментальный цех — самый любимый им. Здесь было такое разнообразие станков, а за станками стояли такие известные всему заводу лекальщики, что Ленька обалдевал от восторга. Многие вещи, которые здесь делали, были слишком сложны для его понимания. Но была одна вещь, которую в те времена делали чуть ли не все рабочие — зажигалка. Ее-то Ленька и избрал мерилом рабочего мастерства. Вот он стоит перед станком токаря Померанцева и не сводит глаз с его рук. А руки, как руки: желтизна от машинного масла и металлической ржавчины, короткие пальцы, в старые порезы которых глубоко въелась черная пыль, крепкие, негнущиеся ногти. Да и весь Померанцев самый обыкновенный: круглое лицо, вздернутый широкий нос, на голове лысинка и желтая мочалка, на носу очки в медной оправе. Но Ленька ни за что не поверит, что Померанцев обыкновенный человек: он собственными глазами видел изумительную зажигалку, которую сделал этот токарь, и навсегда уверовал в волшебство его пальцев. А Померанцев взглядывает на мальчика из-под очков и еле приметно улыбается. Кто знает, может, он догадывается, что делается в Ленькиной душе, как он презирает в эту минуту свою курьерскую должность и как ему хочется стать самому за этот прекрасный станок.
С завода Ваня и Леня возвращались вместе.
Пока шли в толпе рабочих, Ленька с воодушевлением рассказывал, почему зажигалка секретаря во сто раз лучше зажигалки главбуха, хотя та и серебряная. Однако он сейчас же расстался с любимой темой, как только в непосредственной близости не оказалось людей. Боясь что-нибудь пропустить, он подробно рассказал все, о чем говорили в кабинете директора. Ваня слушал с тревожным вниманием.
— Значит, завтра будут обыскивать? Это, Леня, ты хорошо сделал, что подслушал. Отец тебе спасибо скажет, вот увидишь, — и, вздохнув, добавил: — Жалко батьку. Арестуют его обязательно. Главное, пытать будут, вот что…
— А, может, и не будут; чего ты заранее? — попытался успокоить Ленька.
— Нет, чего уж тут закрывать глаза… Батька ж им ничего не скажет, ну они его и начнут…
Ваня оглянулся и, хотя рядом никого не было, кроме Леньки, перешел на шопот.
— Знаешь Ковалиху, жену Петра Коваля, что на Навозном переулке жил? Он сначала газеты от красных сюда доставлял, а потом и совсем там остался. Так ее, Ковалиху, взяли в контрразведку и трое суток истязали, допытывались, где муж. Что ей только делали! А потом взяли да и рубанули шашкой по голове.
— А ты знаешь, Ваня, кто ходит теперь к красным заместо Петра этого? — спросил Ленька.
— Знаю, только тебе не скажу, хоть, может, верю тебе больше, чем себе. Я и то рассказал тебе много. Ты, Леня, не сердись. Понимаешь, я обещал батьке, что и во сне не проговорюсь.
— Ладно, если обещал, значит молчи, — сказал солидно Леня. Но и солидность эта не могла полностью скрыть нотки обиды на приятеля, которая на миг закопошилась где-то в глубине, против воли мальчика.
У ветряка, прежде чем расстаться, Леня сказал:
