Вера Инбер - Как я была маленькая (издание 1961 года)
Дверцы нашего буфета были украшены гроздями винограда, яблоками, грушами и дикими утками. Всё это было вырезано из дерева очень красиво, но пыли туда набиралось много, особенно в виноградные грозди. Надо было вытирать отдельно каждую виноградину.
Много возни было и с папиной фарфоровой пепельницей, сплетённой в виде лаптя: туда набивался папиросный пепел. Но я опускала лапоть в тазик с водой, и он выходил оттуда как новенький.
В столовой на окне появились два фикуса: большой — в горшке, а другой — маленький — в бутылочке с водой. У маленького фикуса корешки были ещё слишком слабы, чтобы тянуть воду из земли.
Было у нас и лимонное деревце, выросшее из лимонной косточки. Поливать лимон надо было тепловатой водой, чтобы не простудить его.
Тётя Наша строго проверяла меня.
— Каждая девочка должна держать в порядке свои вещи и уметь ухаживать за растениями. Это пригодится в жизни. И ещё как пригодится! — повторяла тётя Наша.
Мамины девочки
Моя мама была учительницей русского языка. Это был важный, самый важный школьный предмет.
— Необходимо отлично знать родной язык, особенно такой разнообразный, богатый, прекрасный, как русский, — говорила мама. — Кто плохо знает свой язык, тот не оценит красоты родной речи, не задумается над книгой, не заслушается песни, не запомнит стихов. Как хороши русские стихи! Вот, например…
И мама начинает читать своим звучным голосом:
В песчаных степях аравийской землиТри гордые пальмы высо́ко росли.Родник между ними из почвы бесплодной,Журча, пробивался волною холодной,Хранимый, под сенью зелёных листов,От знойных лучей и летучих песков.
Так начинается стихотворение Лермонтова «Три пальмы», — говорит мама. — Нравится тебе?
Нравится ли?.. Мне?.. «Три пальмы»?
Я прошу маму прочесть мне это стихотворение целиком. И, пока я слушаю, наша столовая исчезает. Я — в песчаных степях. Я вижу три пальмы над родником. Качаются роскошные листья, журчит вода…
— Дитя моё, очнись, — говорит мама.
— Мама, мамочка, как это хорошо! — восклицаю я. — Ты так прочла, что всё это стало как живое!
— Нет, — отвечает мама, — это Лермонтов так написал. Это его талант, его поэтический дар. А я только постаралась правильно прочесть это чудесное стихотворение.
* * *В школе, где преподавала мама, училось пятьсот девочек. Пятьсот девочек — это очень много. Если их усадить в вагоны, то получится длинный поезд.
Каждое утро мне кажется, что я слышу шум морского прибоя: это девочки взбегают вверх по лестнице. Понемногу море стихает: это значит, что прозвонил звонок и все расселись по партам. Прошумело два раза — раз, два: это школьницы встали и снова сели при входе в класс учительницы. И наконец всё стихало на целый час: шёл урок. Всё это я знала очень хорошо, потому что мы жили при школе и классы находились над нашей квартирой.
Встречаясь с мамой на улице, её ученицы вежливо кланялись ей. Если я была тут же, я радовалась, что столько девочек знают мою маму.
Окончив школу и превращаясь во взрослых, девушки и тогда не забывали свою учительницу русского языка. На улице они почтительно кланялись ей, говоря: «Здравствуйте, Елизавета Семёновна». И мама приветливо отвечала: «Здравствуйте», и при этом называла свою бывшую ученицу по фамилии.
Бывало так, что та, улыбаясь, говорила: «У меня, Елизавета Семёновна, теперь другая фамилия. Я давно уже замужем, и моя дочка скоро будет вашей ученицей».
«Вот и хорошо, — одобряла мама. — Посмотрим, как-то она будет писать классные работы. Вы, я помню, писали неплохо».
Однажды мы с мамой пошли покупать шляпу взамен той, что улетела у меня в лиман при поездке к бабушке. Продавщица в магазине тоже оказалась бывшей маминой ученицей. Она выбрала мне славную шляпу с лентой, сказав на прощание:
— Носи на здоровье! Постарайся быть такой же хорошей, как твоя мама. Никогда не забуду её уроков! Вы не помните меня, Елизавета Семёновна? — обратилась продавщица к маме. — Мохнаткина моя фамилия.
— Как же, Мохнаткина Генриетта, хорошо помню, — ответила мама. — Учились хорошо. Выразительно декламировали. Особенно вам удавался «Слон и Моська» Крылова.
— Вы и это помните? — обрадовалась Генриетта Мохнаткина.
— Я помню всех, кто учился у меня, — ответила мама.
Да, много было бывших маминых учениц. Поэтому я не удивилась, когда в Городском саду, где мы гуляли, с тётей Нашей, к нам на скамейку подсела старушка с зонтиком и спросила:
— А как поживает твоя мама?
— Значит, вы тоже мамина ученица? — догадалась я.
— Ну, что ты! — улыбнулась старушка. — Я её бывшая учительница. Твоя мама отлично училась. Передай ей привет от меня и скажи, что я горжусь ею.
Я и сама гордилась своей мамой и очень любила её. Был только один человек, которого я любила ещё больше: это папа…
* * *Каждый день мама приносит домой стопку школьных тетрадок и проверяет их вечером в столовой. Ошибки подчеркиваются красным или синим карандашом, а в конце страницы ставится отметка. Иногда бывает, что это двойка, с маленькой, злющей, как у змейки, головкой, и тогда я прошу:
— Не надо, мамочка! Мамочка, не надо!
— Что делать, это необходимо, — отвечает мама. — Нельзя писать слово «жёрнов» с буквой «ф» на конце: «жёрноф». Это ошибка.
В другой раз другая девочка написала слово «жираф» с буквой «в» на конце: «жирав».
Что ни говори, а писать диктовку или классные сочинения очень трудно!
Многих маминых учениц я знаю по фамилиям. Ольга Лебедева, например, учится на пятёрки. Пишет красиво, ошибок не делает. Молодец Лебедева!
А вот Синичкина Александра часто огорчает маму и меня. Она пишет неряшливо, знаки ставит так, что не разберёшь, точка это или запятая. Ошибается не только в знаках препинания, но и в словах. Вот и сейчас Синичкина спутала «удочку» с «уточкой», хотя ясно было сказано: «Мальчик ловит рыбу удочкой».
В конце страницы Синичкина посадила кляксу. Чтобы поправить дело, она окружила кляксу лепестками и пририсовала стебель. Получился красивый цветок, похожий на подсолнечник. Но мама сказала: «Вырос не на своём месте», — и поставила Александре двойку; больше никак нельзя было.
Ах, Шура, Шура!
* * *Как раз над нашей столовой находится зал, где в перерывах между уроками мамины девочки играют и бегают, да так, что у нас внизу всё трясётся.
Однажды в полдень, когда для мамы всё было накрыто к завтраку, раздался ужасный грохот и треск.
Мы с тётей Нашей прибежали. И что же мы увидели?
Лампа, висевшая над обеденным столом, сорвалась с потолка вместе с крюком и куском штукатурки и разбилась вдребезги. Хорошо, что мамы в это время не было. Вместо её прибора лежала куча обломков. Скатерть была измята и продырявлена, и даже мамин стул опрокинут и отброшен в сторону. На стене покачнулся и чуть не упал большой, в дубовой раме портрет Константина Дмитриевича.
Константин Дмитриевич Ушинский был замечательный педагог, прекрасно знавший родной язык. Ушинского уже не было в живых, но по его книге «Родное слово» учились во всех школах. Учились по ней и мамины девочки. Училась по ней и я.
Мама так ценила и уважала Ушинского, что повесила его портрет у нас в столовой.
Когда я была совсем маленькая, я побаивалась этого портрета. Константин Дмитриевич, в длинном чёрном сюртуке и чёрном галстуке на белой, как снег, крахмальной сорочке, с тёмной бородой и пристальными глазами, казался мне очень строгим. Он как будто был недоволен мной: в то время я ещё плохо читала и некоторые слова произносила неправильно. К примеру, я никак не могла сладить со словом «замша» и всё говорила «зашма».
Но потом, когда я научилась свободно читать «Родное слово», Ушинский стал поглядывать на меня совсем иначе. А я начала любить и уважать его, как мама.
И теперь этот-то любимый нами портрет чуть не сорвался со стены.
Вот что может наделать лампа, если над ней прыгают и бегают девочки! Да и то сказать: лампы были тогда не то что нынешние — лёгонькие, электрические, под шёлковыми абажурами. Лампы были крупные, тяжёлые, с фарфоровым сосудом для керосина, вставленным в металлическую вазу. Всё это держалось на толстых цепочках, идущих вверх, к крепкому крюку, вкрученному в потолок.
Кроме большого, тоже фарфорового, абажура, у такой лампы были: горелка, фитиль, стекло и на тонкой цепочке шар, наполненный дробью. Он помогал по желанию передвигать лампу то выше, то ниже. Вот такая тяжёлая штука и свалилась с потолка в нашей столовой. Хуже всего было то, что керосин залил диван. Диванная обивка теперь никуда не годилась.
