Иштван Фекете - 21 день
— Чего же вам было и по сей день не оставаться под поленницей?
— Неужто мы не остались бы? Там у нас и летнее жилье было, и зимовье удобное — соломой, мягкими перышками выстлано. Вот мы и жили не тужили, как вдруг появилась ласка, это чудище кровожадное. Еще слава богу, что хоть поленница была плотно сложена, и сквозь щели между поленьями только мышам было впору протиснуться. И все-таки она ухитрилась поймать одного из моих братьев, а он у нас был молодец хоть куда, даже кошки и то не боялся…
— Ну, а потом что было?
— Про то Кату спрашивайте. А меня там не было, и я могу рассказать лишь то, что своими ушами слышала. Читрик — ласка — вмиг расправилась с моим братцем, а мы затаились, прижались к поленьям, будто черепица к крыше. Потом мы услышали, как Читрик скользнула прочь, а вскоре петух закричал не своим голосом. Но и он недолго мучился, бедняга… Я одного понять не могу, люди по ночам глохнут, что ли?
— А собаку для чего в доме держат? — вздохнул обливной кувшин.
— От собаки иной раз проку, что от тухлого яйца, — тихонько кудахтнула Ката. — Вот и в тот раз лишь рычала возле своей будки, вместо того чтобы весь дом на ноги поднять. Зато уж если надо сплетни разнести по селу, она лает во всю глотку и носится как угорелая, чуть какая чужая повозка проедет мимо дома. Мы с собакой дружим, и лишнего не хочу на нее наговаривать, но правда есть правда.
И тут вдруг в сарае наступила тишина глубокая. Все и вся замерло в безмолвии, шли минуты, и немая тишина становилась все глубже, все глуше. Мрак тоже как бы сгустился, а напряженное, неподвижное выжидание больше всего походило на туго натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть. В дверях вроде бы что-то шелохнулось, и вспыхнули два зеленых фонарика — загадочные огоньки кошачьих глаз.
Огоньки эти временами как бы затухали, с тем чтобы в следующий момент засветиться еще ярче; они явно приближались к старым сапогам, откуда совсем недавно доносилась мышиная возня. Мышь, правда, затаилась, слилась воедино с тишиной, со всем настороженно притихшим сараем, и глухое, черное безмолвие, похоже, также с нетерпением ждало хоть какого-нибудь звука, движения, события, лишь бы только прекратилось это мучительное ожидание, переполнившее весь сарай сверх меры.
И события пошли чередой. Зеленые огоньки ярко вспыхнули во тьме, колыхнулись из стороны в сторону… кошачья лапа взлетела молниеносно быстрым движением, пошатнув маленькую деревянную шкатулку, а стоявшая на ней шрапнельная гильза, которую сын старого хозяина когда-то давно принес домой с фронта, рухнула вниз головой.
Вся эта цепочка событий поначалу сопровождалась чуть слышными шорохами, плетущими таинственную сеть в глубине непроглядного мрака. Но шрапнельную гильзу угораздило свалиться на отвал плуга, и звук удара громыхнул, как пушечный выстрел. Потревоженный мрак заходил волнами, огоньки кошачьих глаз, выписав две огромные дуги, вылетели прочь из сарая, а следом улетучилась и тягостная тишина, поглотившая металлический грохот; напряженное оцепенение спало, и чуть погодя зашуршали соломинки вокруг Каты.
— Что там случилось? — шепотом вопрошала солома. — Нам отсюда ничего не видно, а курица-бедняжка того и гляди со страху помрет. Сердце у нее колотится так шибко, боюсь, как бы не выскочило.
— Успокойся, Ката, тебе нечего бояться! — лениво потянулась телега. — Кошка наведывалась поохотиться, но, по-моему, убежала ни с чем. А что это был за грохот такой ужасный?
— На меня свалилась эта… как ее… Сталь у нее прочная, ничего не скажешь, зато имя такое, что ни в жизнь не выговорить… — шепотом пояснил плуг.
— Меня зовут шрапнельная гильза, ведь я представилась, как только меня сюда перенесли. Прежде меня называли шрапнелью, а потом, когда сама я стала меньше, люди тотчас окрестили меня более длинным именем. И историю свою я вам рассказывала: сын старого хозяина принес меня с фронта, с мировой войны, и старуха первое время использовала меня как цветочный горшок. А потом парень не вернулся домой, и меня выбросили прочь. Будто я виновата, что родилась шрапнелью…
— Во всем виноват сам человек! — вздохнул в темноте кто-то.
— И кошка! — коротко пискнула мышь и осторожно опять приблизилась к сапогу.
— Далась тебе моя подметка! — проворчал сапог. — Облюбовала бы себе что помягче, так и кошка бы тебя не услышала.
— Погрызть бы сальца мягкого кусочек, — завозилась мышь. — Да где ж его возьмешь!..
— Во дворе полно всякой всячины…
— Сразу видно, что ты дальше ноги не ушагал! Твоих советов послушаться, так прямиком кошке в когти и угодишь.
— А ты, видно, совсем не изучила кошачью породу. Кошка сейчас до того перетрусила, что ее к сараю и близко не заманишь.
Мышь так крепко задумалась, что даже поднялась на задние лапки, а за это время под скатами ветхой крыши успела снова воцариться тишина.
Кошка же отсиживалась на чердаке дома и вылизывала подушечку на лапе; мало того, что она промахнулась и мышь упустила — такой позор для старой, опытной охотницы! — да вдобавок к тому же наткнулась лапой на гвоздь.
А сколько было шума, грохота, и с чего, спрашивается: деревянную шкатулку чуть лапкой задела… Кто бы мог подумать, что та железная посудина стоит так неустойчиво!..
Напуганная оглушительным грохотом, кошка выскочила из сарая двумя головокружительными прыжками, которые сделали бы честь даже пантере, и чуть не сбила с ног выбежавшую ей навстречу собаку. Пес отзывался на кличку Шарик, но сейчас, поднятый со сна невообразимым шумом, забыл даже, как его зовут.
— Что там? Что там такое? — хрипло проворчал он.
Кошка еще не успела оправиться от испуга, так что ей было не до объяснений; она взлетела по приставной лестнице и скрылась в чердачном окошке. И вот сейчас она отсиживается в укромном местечке и вылизывает лапу. Нет, не ту, что поранена о гвоздь, а другую: кошка была чистюля и, приведя в порядок одну лапу, не могла пренебречь остальными.
Собака тоже при деле: она принюхивается, прислушивается, всматривается в зыбкий лунный свет, отбрасываемый месяцем на землю, но он ни о чем собаке не говорит, и смысл происшедшего яснее не становится. В воздухе никаких подозрительных запахов, кругом все тихо и безмолвно, лунный свет подобрался почти вплотную к окну дома; в доме тоже тишина, старая хозяйка спит и чему-то улыбается во сне.
Сейчас хорошо видно, что происходит внутри: луна светит ярко, словно примостилась на печной трубе соседнего дома, и прядет из своего света нити давних мыслей, чуть отступивших, но отнюдь не ушедших прочь. И кажется, вроде бы сидит у стола ладный парень в солдатской одежде, на столе перед ним стакан вина, а в руках у парня шрапнельная гильза.
— Держите, матушка, на память прихватил… — улыбается парень. — Посадите цветок сюда заместо горшка.
И вот растет на окне цветок краше всех прочих, расцветает алым цветом! Старушка за ним ухаживает, щедро поливает, пока не приходит в дом весть, от которой все вокруг становится черным-черно.
Луна перемещается выше по небу, и навес отбрасывает тень на окошко.
— Погиб смертью храбрых! — нашептывает тень, и старушка уже не улыбается во сне, а плачет. Все глаза проплакала, горемычная, а тоска по-прежнему не отпускает, и нет ей конца-края.
Луна бредет теперь по самому верхнему полю неба. Сзади к ней пристроились два облачных барашка, да так и следуют за нею неотступно: сбежали, непутевые, из своего небесного загона и темноты боятся. Наверное, надеются, что к тому времени, как луна отправится на покой, с другого края небосклона выглянет солнышко и не даст им заблудиться, выведет к дому.
А покуда облачка цепляются за луну, как репей за собачью шкуру, но равнодушное светило вроде бы и внимания на них не обращает, разве что улыбается про себя: ага, мол, струсили, негодники…
Петухи же изо всех сил торопят рассвет. И здешний, о котором Ката высказалась не слишком лестно, так храбро кричит в ночи, словно знает, что со времени мученической гибели Дюри участок обнесен надежной проволочной сеткой. Должно быть, он чувствует — даже если и не видит, — как Шарик время от времени дозором обходит двор, и это действует успокоительно. А Шарик в своей дозорной службе полагается больше на нюх, чем на зрение; собачий нос надежнее: он учует то, чего даже глазом не углядишь.
Посреди двора пес останавливается на миг, почуяв мышиные следы, но мыши его не интересуют, на то в доме кошку держат. А мышь затаилась возле поилки для кур и выжидает, пока собака уйдет. После долгих размышлений мышка послушалась-таки совета старого сапога и не пожалела: ей удалось поживиться двумя кукурузными зернами, и она как раз занималась поисками третьего, когда появился Шарик. Мышка затаилась и лишь тогда выходит опять на поиски пропитания, когда Шарик, описав круг по двору, возвращается к порогу своей будки и, громко вздохнув, плюхается на живот.
