Эдуард Шим - Мальчик в лесу

Сестра Панька поднялась раньше Тимофея, убиралась в избе.

— А батя где? — спросил Тимофей, озирая спросонок незнакомую, еще голую избу.

— На работе, где ж.

— И чего поволокся? — сказал Тимофей недовольно.

Неделю назад у бати выскочил на пояснице чирей, неизвестно почему. Батя внимания не обратил: чирей не болезнь, по-прежнему ходил на работу, вечерами сено покашывал для коровы. В субботу мужики сговорились рыбу ловить артельно, батя с ними подхватился, дотемна таскал по реке бредень. И смирный чирей после этого взыграл, всю поясницу раздуло… Когда шло вчерашнее гулянье, то сквозь музыку слышал Тимофей, как батя охает в сарае, кряхтит и обзывается по-всякому. А нынче, глядите-ка, на работу опять поволокся!

Тимофей спустился с крыльца, присел за сараем в лопухах. Заодно цигарку свернул, закурил, морщась и покашливая. Махорка, взятая из отцовых запасов, злая была, ядрена корень, слезы от нее наворачивались. А дым просто в горле застревал, хоть жуй его.

Тимофей сидел, поглядывая на блестевшее, как бы окаченное водой небо, поглядывал на огороды, на речку за огородами, на драный ленивый туман поверх речки. Земля холодна была, отдавала погребной сыростью. Безотчетно Тимофей почувствовал, что нынче погода сломается, к вечеру, пожалуй, дождь найдет. И надолго. Тимофей почувствовал это и сразу подумал, что надо проверить ловушки, переставить их на другие места. Из дождя надобно извлечь выгоду… Еще он подумал об отце: нехорошо, если под дождь попадет батя. Отцовская бригада косит осоку на Ручьях, и так целый день по колено в воде. А тут еще дождь.

— Накурился, идолище?! — закричала сестра Панька, едва Тимофей обратно зашел в избу. — Поспел уже? Эва, несет табачищем!

— Не ори, — сказал Тимофей. — Не на собрании.

— Погоди, отцу все выложу! Где это видано — в десять лет курить взялся?!

— Цыц, стиляга! — сказал Тимофей. — Ты вчера с кем в летней избе запиралась, а? С Колькой Бубновым?

— Еще чего! Тебе откуда известно?..

— А что вы там делали, а?

Лицо у сестры Паньки пошло красными мелкими пятнами, будто ее клопы накусали. Панька задохнулась даже:

— Что это… что это мы делали? Ах ты…

— Знаем, — сказал Тимофей небрежно.

— Да я… Да мы!.. Идол ты паршивый!.. Колька Бубнов с агрономшей запирался! Она гребенку там потеряла, так мы искать ходили!

— Ну-ну…

— Не видел, так не трепись. Ботало коровье!

— Бате рассказывай про гребенку. Он поверит. — А то не поверит!

— Ну-ну.

— Чего ты видел-то? Чего видел-то, скажи?

— Ничего.

— А тогда молчи!

— Ремень батя возьмет, — сказал Тимофей. — Возьмет ремень — и не грусти.

— Попробуй только! — плачущим голосом закричала Панька. — Попробуй сказани бате! Хоть словечко!.. — Она от злости ногами затопала, а после выбежала в сени, завозилась там, громыхая ведрами, только чтоб не глядеть на Тимофея, на его прижмуренный в усмешечке глаз.

Тимофей отрезал себе зачерствевшего покупного хлеба, пожевал, запивая молоком. Пенки он аккуратно выплевывал — сроду не любил молочных пенок.

Потом собрал кротоловки в сарае, все взял, какие были, и пошел огородами к реке, к лесу, знакомой тропинкой, которую он сам и протоптал здесь.

Белка сидела на телеграфном столбе, на белой чашечке изолятора, а по столбу винтом поднимался поползень? Он заглядывал в каждую щелочку, шарил там востреньким клювом.

Белка кинулась на него — схватить — и промахнулась, пошла вниз головой по столбу, тормозя, растопыривая измазанные лапы. Сама тощая и гладкая, а пушистый хвост будто по ошибке приставлен. Прыгнула в траву, стала грызть молодой пупырчатый мухомор и все вытягивалась столбиком, вздрагивала, как пружинка, — видно было, до чего ей жутко в перепутанной высокой траве.

— Дура, — сказал Тимофей, — оголодала совсем.

Второй год на еловые шишки неурожай: то ли болезнь какая у деревьев, то ли гусеница жрет завязи. Пустой лес, голодный. Весной отощавшие белки страшно зорили птичьи гнезда, все яйца выпили; по второму и третьему разу гнездилась мелкая птица. А белки все одно несытые, дотерпеть не могут до настоящих грибов и орехов…

Тимофей ободрал пойманного крота; шкурку, вывернутую чулком, сунул в корзину, а голую тушку повесил на сучок.

— На, — сказал он. — Не подавись.

Белка выглядывала из-за ствола, вздрагивала, осыпая шуршащую кору. Все понимала, хоть и дурочка. Ждала, когда Тимофей уйдет.

Он обчистил кротоловку и оглянулся кругом, выбирая новое место. Теперь он хорошо разбирался в этой работе, не то что раньше. Теперь он будто видел под землей все кротовые норы и галереи, ветвящиеся в глубине, огибающие древесные корни и валуны; он понимал теперь, где нора постоянная, жилая, а где временная, проложенная наспех; он угадывал длинные охотничьи побежки, когда крот гоняется за земляными червями и выныривает наверх, оставляя рыхлые кучки-кротовины.

На сухом пригорке Тимофей увидел такую кротовину, давнишнюю, запекшуюся от солнца, и пошел к ней. Здесь верное место. После дождей грунтовая вода подымется, и земляные черви подымутся к самой поверхности, — вся тайная подземная жизнь как бы всплывет на высокие места. И крот побежит по старому своему ходу на этот пригорок…

Тимофей раскопал руками пылившую кучку земли, — показалась нора, круглая и темная, уходившая в обе стороны. Теперь сообразить бы, с какой стороны прибежит крот… Тимофей улегся на пузо, прижал щеку к земле, исследуя нору.

Она очень старая была, заветренная — под землей ведь тоже сквозит ветер, даже по самым узким ходам и отнорочкам… Древесной гнилью тянуло из норы. И что-то шелестело там, скреблось, дышало… Под рубаху Тимофею забрались муравьи, накусать и ожечь успели, а он все вынюхивал нору. Конечно, проще бы два капкана поставить, закрыть обе стороны. Только у Тимофея этих капканов не так много, чтобы транжирить. Одной штукой обойдемся… Тимофей все изучил в норе, что можно было, затем поднялся на коленки, оглядел пригорок сверху. Долго прикидывал, примеривался и наконец точно угадал, откуда бежать кроту. Можно ставить наверняка! Быстро Тимофей расчистил нору, вогнал туда заряженную кротоловку; ножом вырезал плотный кусок дерна и накрыл капкан, будто запечатал. Никаких следов не осталось, и примет никаких… Сам Тимофей даже ночью, на ощупь найдет ловушку, беспокоиться нечего. А вот стороннему человеку не сыскать, хоть лопни.

От собственной ловкости, от удачливости приятно сделалось Тимофею, весело на душе. Он поднялся; руки заняты были — растягивали шкурку на дощечке, — а голова свободна была, Тимофей взял да и спел частушку. Вообще он петь не любил, и когда в школе заставляли, нарочно хрипел и дурачился. Но в лесу совсем другое… В лесу поешь, чего в голову взбредет, любую песню там или частушку. И главное, поешь, когда потянет к этому. Порой не сознаешь даже, что начал петь, — само собой выскочило… Вроде как взял да выругался от сердца. Хорошо!

Приятно сделалось Тимофею, и мысли потекли о приятном. Ежели так дело пойдет дальше, много он заколотит на кротовых шкурках. Громадные деньжищи за них платят — в Шихине на приемном пункте дают за шкурку десять копеек! Раньше не знал этого Тимофей. И никто из деревенских ребят не знал, шкурки ребята отдавали Косому Егору. Егор этот прохиндей: ездит на телеге по деревням, собирает кости да тряпки. Всякую бабью галантерею меняет на яички. Бывало, за десяток шкурок отсыплет горсть карамели и еще скажет: «Ах, в убыток торгую, сердце у меня мягкое!»

А Тимофей смотался нынче в Шихино со знакомым шофером, отыскал приемный пункт, расспросил, что к чему. Оказалось, на пункте охотника ценят. На пункте прейскурант печатный выставлен, чтобы честных людей не обжуливали; обозначена государственная цена за каждую шкурку. Зимний волк, например, стоит восемь рублей, плюс премиальные пятьдесят. Лисица красная центральная — от восьми до шести рублей. Белка первого сорта — шестьдесят копеек. Амбарная крыса, редкий зверь, стоит десять копеек. И кротовая шкурка тоже десять.

На приемном пункте заносят твою фамилию в специальную книгу, а рядом проставляют, сколько ты сдал и чего. В конце сезона подбивают итог. Поработаешь на совесть, могут тебя на Доску почета вывесить. Есть такая Доска почета, над прилавком красуется, вся в знаменах, серебре и морщинистом золоте.

— Нравится? — подмигнул приемщик, указывая на доску.

— Ну! — сказал Тимофей.

— Старайся. Имеешь, как говорится, шанс.

— Ври! — заявил Тимофей напрямки. — Куда мне, без ружья-то…

Тимофей не хотел, чтобы завлекали его как малолетнего. Он же понимает, что не способен еще с промысловыми охотниками тягаться. Если бы еще кротоловок побольше…

Но приемщик объяснил, что с промысловыми не надо тягаться. Тимофей может стать первым среди школьников. И тогда портрет все равно вывесят на доску.