Константин Сергиенко - Дом на горе
Резные дубовые колонны украшают зал по бокам, между ними дубовые панели, из дубовых же балок составлен потолок. Это мореный отличный дуб, правда, в иных местах неразумно покрытый масляной краской.
— Головотяпы! — говорит Петр Васильевич. — Ведь это музейный зал!
Музейного в доме много, но чем дальше, тем больше принимает это безличный канцелярский вид. Там пластик набьют, там краской замажут, а там и вовсе сдерут и заменят простой штукатуркой. Да что делать? Кому и когда, а главное, на какие средства заниматься реставрацией?
И прав, прав Петр Васильевич. Словно проказа откуда-то изнутри неумолимо выступают знаки: разрухи. Минувшей зимой спящий интернат потряс тяжелый удар, рухнула часть потолка в актовом зале. Хорошо хоть не днем. Приезжала комиссия и молча ходила по зданию, а Петр Васильевич без умолку повествовал ей о наших бедах. Вода на Гору поступает плохо, иногда перестает течь вообще. Об умывании нет речи, хватило б запасов воды для кухни. Оседает фундамент левой части особняка, одна башня уже покосилась.
— Я уж не говорю о том, — горячился Петр Васильевич, — что под нами крупное производство. Дети дышат отравой! Комбинат отказался взять этот дом под профилакторий, но разве дети хуже рабочих? Пора давать новое здание!
А я люблю нашу Гору. Никуда бы с нее не поехал. Какие тут закаты! Когда медное солнце прикасается к медным шпилям, раздается густой тихий звон, душа моя наполняется надеждой и ожиданьем. Нет, в моей жизни произойдет что-то хорошее! Быть может, я получу таинственное письмо, быть может, кого-то встречу, или вдруг к воротам подкатит белая машина, распахнется дверь и меня позовут в дальний путь.
А бывают холодные закаты с небом цвета зеленого яблока, и дубы расчерчивают яблочный пергамент недвижными узловатыми письменами.
А закат с полыханьем багрового пламени? С метанием золотых стрел и черными дымами, уходящими в темную высь? В такие вечера я волнуюсь, мне хочется бежать и кричать что-то. Мне неспокойно, тревожно, и ночью я плохо сплю.
Бывают тихие, жемчужные вечера. Без солнца, без лишних дум, размышлений. Краски бледнеют, все немеет внутри. Я ничего уж не жду, а просто брожу по дорожкам, бесцельно ковыряя ногою снег. Руки мерзнут в карманах, я чувствую себя сиротливо, к горлу подкатывает ком. Тогда я ни с кем не говорю и стараюсь быстрее забраться в постель. Согревшись, я лелею одну лишь мечту. Быть может, мне что-то приснится, привидится ночью. Весенний сад или давнее, забытое, какая-то милая сердцу картина…
— Я хотел потолковать с тобой, Митя, — говорит Петр Васильевич. — Ты забросил учебу, На тебя жалуются. Конечно, я разрешил тебе бывать у букинистов, но вовсе не самовольно. Мы договорились, каждый раз ты должен отпрашиваться у меня. Тебя часто замечают в городе.
Пойми меня правильно, — продолжает он. — Любовь к книге похвальна. И я понимаю, что тебе недостаточно нашей библиотеки. Кстати, скоро будут новые поступления. Согласись, я предоставил тебе большую свободу. Большую, чем другим. Ходят слухи, что ты мой любимчик. Это ставит тебя да и меня в невыгодное положение. Ты согласен?
— Согласен, — пробормотал я.
— Давай же договоримся. Самовольных отлучек быть не должно. Да и нельзя так глубоко погружаться в замкнутый мир литературы. Посмотри, сколько вокруг тебя живых людей! Да хотя бы твои дружки Лупатов и Голубовский. Или Стеша Китаева. Ты обращал внимание на эту девочку?
Я пожал плечами.
— Она непростая, интересная натура. И очень хорошо учится.
— Если отличница, значит, интересная? — сказал я.
— Я не о том. Мне кажется, у нее богатый внутренний мир.
— Ну и что? — спросил я.
— Как что? — Его взгляд сделался каким-то наивным и детским. — Ты же любопытный человек, Митя! Я всегда думал, что тебе интересны не только книги, но и люди.
Так шли мы с ним, директор и ученик, и разговаривали как два приятеля. По правде сказать, мне это было лестно.
Кого мы встретили во время «тихого обхода»? Конечно, Конфету и Уховертку, и не один раз. Они так и вились вокруг, то отставая, то выбегая из какого-нибудь перехода. Эти назойливые шестиклассницы перешептывались, прыскали в ладошки и гулко стучали своими тяжелыми башмаками. Петр Васильевич морщился.
— Петрова и Никифорова! — гаркнул наконец он.
Затихшие подружки подошли и скромно опустили глаза.
— Уроки сделали?
— Сделали, Петр Васильевич! — пискнули они вперебой.
— Проверю, — сурово сказал директор.
С этой минуты Конфета и Уховертка исчезли.
Мы побывали в двух спальнях, у пятиклашек и совсем маленьких. В спальне у девочек надсадно пахло духами. Петр Васильевич потянул носом.
— Так, так… — сказал он.
В коридоре он заговорщицки мне подмигнул:
— Королевы! Ты видел, Митя, какие у нас чудные личики? Не хуже городских. Скоро на свидания будут бегать.
— В городе девочки красивей, — сказал я честно.
— Ну это вопрос. Если нас приодеть…
Взблескивая очками, прошел Сто Процентов. Лицо его исказила усмешка, он сухо кивнул директору. Нет никаких сомнений, что Сто Процентов донес о встрече и городе. Иначе Петр Васильевич не стал бы заводить разговора.
Густо и тяжело запахло красками. Угловая комната на первом этаже третьего корпуса отдана в распоряжение Заморыша. Заморыш соответствует своей кличке. Это маленький хилый шестиклассник, который вполне мог бы сидеть за партой третьего или четвертого класса. Заморыш обладает огромными очками и маленькими красными ручками, он весь перепачкан краской. Развеселый папаша Заморыша как-то потерял его на улице. Стоял крепкий мороз, и бушевала метель, В первом часу ночи папаша почему-то решил, что Заморышу надо гулять. Но в такой час гуляют с собаками, а не с семилетними младенцами. Младенец и не желал гулять, он уже крепко спал. Но пьяный папаша растолкал его и потащил на улицу. Заморыш плакал и упирался, но родители, как известно, обладают некоторыми правами в деле воспитания чад. Пришлось Заморышу напяливать пальто, заматываться шарфом и выходить в темную свирепую ночь. Папаша при этом распекал его крепкими словами. На улице он заставил Заморыша кататься с горки, а потом почему-то забыл о его существовании и отправился спать. Заморыш остался один. В память об этой прогулке ему остались обмороженные и вечно красные руки. Легко отделался, мог бы вообще замерзнуть.
Когда Заморыша привезли в интернат, он обнаружил страсть к рисованию. Через три года Заморыш стал прославленным художником. Он с абсолютной точностью рисует портреты и пишет красивые картины маслом. При старом директоре Заморыш со своими холстами и красками ютился в полуподвале, Петр Васильевич выделил ему светлую комнату.
— Ну как, Ванечка? — спросил он, с уважением пожимая красную лапку Заморыша.
Заморыш прокашлялся и сообщил сиплым голосом:
— Как в Греции.
Он стоял перед огромным полотном, на котором отчетливо проступала известная всем картина «Мишки в лесу». Заморыш «работал» копию. Дело для него это было пустяковое, хотя и многотрудное.
— А это что? — спросил Петр Васильевич, указывая на радужное пятно, обосновавшееся между строгих мишек.
Заморыш снова прокашлялся:
— Это будет жар-птица.
— Какая жар-птица, Ванечка? — изумился директор. — Разве там есть жар-птица?..
— Нет, — ответил Заморыш.
— Так зачем?
— Хотел оживить, — сообщил Заморыш.
— Да поймут ли нас, Ваня! — воскликнул Петр Васильевич. — Ты разве забыл, для чего создается этот шедевр?
Шедевр создавался в качестве льстивого подношения одному из шефов, фабрике древесных плит. Зная вкусы ее директора, Петруша выбрал достославную картину Шишкина. «Мишки в лесу» предполагалось повесить в комнате отдыха, примыкающей к кабинету директора. В обмен Петр Васильевич рассчитывал получить некоторое количество древесных изделий для интерната.
— Зачем же тебе жар-птица? — допытывался он.
Заморыш молчал.
— Нет, Ваня, как хочешь, птицу надо убрать. Делай точно по Шишкину.
— Не буду, — пробормотал Заморыш.
— Это почему?
— Искусство не стоит на месте, — заявил Ванечка.
— При чем здесь искусство! — воскликнул Петр Васильевич. — Мне шкафы надо делать в корпусе!
Заморыш молчал.
— Так что, договорились? — спросил Петр Васильевич.
Заморыш упрямо безмолвствовал. Так мы и ушли, не добившись от него ответа.
— Гений! — шепнул мне восторженно Петр Васильевич.
По дороге в мастерские мы встретили пятиклашку по кличке Голова. Он был знаменит тем, что в голове у него беспрерывно тикало, как в часовом механизме. Голова «шла» наподобие часов. И не было никакого обмана, в любой момент Голова мог сообщить точное время. Здесь таилась загадка. Тиканье тиканьем, но ведь не было же в его черепной коробке циферблата? Голова очень гордился своей особенностью и даже ей пользовался, выпрашивая у старшеклассников сигареты «для верного хода».
