Тамара Михеева - Лодка в больших камышах
Семёна я нашла в первой палате девочек. Ну конечно, где же ему еще быть! Маринка его ни на шаг от себя не отпускает, а он и рад стараться: носит ей охапками цветы и бисквиты из столовой, так как является родным племянником заведующего хозяйственной частью.
— Семён! — Я указала головой на дверь.
— А что, посидеть нельзя? — возмутился Сёмка-.
— Разговор есть.
Сёмка сразу понял, в чем дело, и заартачился:
— Ой, а сейчас уборка будет…
— Ничего, мы успеем. Быстрый разговор.
Девчонки на него зацыкали: знали, что, когда я так строго говорю, лучше не спорить. Мы вышли в холл.
— Ты зачем Ольгу обидел?
— А что, не так, что ли?!
— Не так… — начала я, но меня буквально с ног сбил Герка.
— Ой, Маша, я не хотел, ай!!!
Ну Герка! Вечно его кто-то догоняет, вечно он носится, сбивая всех с ног, не исключая меня, А. М. и Олега. Он передвигается с такой скоростью, что кажется, все ветры мира дуют ему в спину. У Герки постоянно разбитые коленки, я вожу его в медпункт чаще, чем всех остальных ребят, вместе взятых. Сейчас Герка прятался за моей «широкой» спиной от Славки, у которого, как оказалось, стащил живого ужа и выпустил на волю.
Я ужаснулась:
— Только не говорите, что он жил у вас в палате!
— Нет, Маша, он в холле жил, под креслом.
— И давно?
— Три дня.
Мне чуть плохо не стало. Уж, конечно, змея безобидная, но мало ли…
— Ай, не дерись! Ой, Маша, скажи ему! Уж в лесу хочет жить, а не под креслом!
— Хотел бы — сам бы уполз, чего ты лезешь!
— Славян, ай! Отстань! Ну Маша-а-а-а!
— Слава, Гера, подождите, так вы убрали ужа?
— Вон этот дурак утащил его в лес! — кипел от негодования Славка.
— Слава богу! — выдохнула я.
Герка показал Славке язык, тот набычился. Я взяла его за острый локоть.
— Слава, ну, ты же понимаешь, что ужу не место в корпусе…
— Да-а-а! — обиженно протянул Славка. — А может, я хотел его домой забрать?
— Ну к отъезду еще поймаешь, — растерянно пробормотала я, прекрасно предвидя Славкин ответ.
Он дернул плечом, сипло сказал:
— Мне тот нужен… — И пошел, понуро опустив голову. Потом обернулся и крикнул: — Ну ладно, Герище, я тебе задам!
Я только вздохнула. Ну что мне с этим любителем животного мира делать? Первую неделю он вообще в чемодане ящериц разводил.
Пока я разбиралась со Славкой и его зверинцем, Семёна и след простыл. А. М. и Олег выгнали всех на трудовой десант. Дежурные по палатам лениво заканчивали уборку. Вдруг с улицы меня позвал звонкий Сёмкин голос:
— Ма-а-а-ша!
Я выглянула в окно. Сёмка задрал голову и лучезарно улыбался.
— Маша, я больше не буду. Я извинился перед ней.
Нет, Семён все-таки молодец. Он умеет просить прощения, когда виноват. Вот из Василия этого элементарного «я больше не буду» клещами не вытащишь, даже если его вина очевидна.
Я сидела на подоконнике и грелась на солнышке, изредка поглядывая, как идет уборка территории. Ну конечно, все люди как люди, делом заняты, а Васенька с Савушкиным уселись верхом на старый покосившийся забор за корпусом и мирно беседуют. Я прислушалась.
— Эх, Савушкин, тебя бы в первую смену! В Машином отряде такая девчонка была!
— Понравилась, да? — участливо спросил Савушкин.
— Дурак, что ли?! — возмутился Васька. — Она же в малышковом отряде была. Ей семь лет!
— А-а-а… Хорошая?
— Не то слово. Глаза на пол-лица, и такие… Эх ты, Савушкин! — махнул рукой Васька, будто Савушкин был виноват, что не знает эту Ленку.
— Други мои, убираться будем или как? — поинтересовалась я.
— Или как, — дерзко заявил Васька, но тут же сообразил, с кем разговаривает, и смутился. Правда, ненадолго.
А Савушкин спросил:
— Маш, у тебя же выходной до обеда, ты почему не спишь?
— С вами, оболтусами, поспишь, — проворчала я и пошла проверять палаты.
Васькины мучения
Ко всем приезжали, а к Ваське нет. Но он ходил веселый, насвистывал что-то себе под нос. Оно и понятно: отца, наверное, все лето не видит, что ему месяц. Хотя нет, Васька все равно скучал и свистел все громче и веселее. Только старался быть рядом со мной. Не отходил просто! А если обзывали прилипалой — колотил обидчиков. Ох и натерпелась я в эти дни с Васенькой!
Однажды он сидел у меня в сончас. Ночью Васька не спит, в сончас тоже. Спрашиваю:
— Ты когда-нибудь спишь, Василий?
— Ага, — отвечает, — на лагерных мероприятиях.
Сегодня жарко, все уморились — спят, а он колобродит.
— Ску-у-учно… Маша, можно я Савушкина разбужу?
— Я тебе разбужу! Сейчас сам быстро в постель отправишься.
— Идиотизм какой-то! — возмутился Васька. — На улице солнце, а ты спи. Ну ведь неправильно же, Маша!
— Это ты неправильный. Все ведь спят.
— Ну и дураки.
— Не ругайся — выгоню.
Васька повздыхал, взял мою книгу. Оттуда выпала и спланировала на пол фотография Дадхо. Васька поднял.
— Это кто? Жених, что ли?
— Это народный артист Грузии — Дадхо Чаурели, — грустно соврала я. Вот бы Дадхо посмеялся.
— Ну-ну! — усмехнулся Васька. Поднес фотографию к глазам: — Как его зовут?
— Дадхо.
— На папу похож.
Я даже поперхнулась кислой ранеткой, кучу которых притащил мне сегодня Савушкин.
— Не веришь, да? — сощурил свои синие глазищи Васька.
Соскочил с кровати и умчался. Я думала: обиделся, но он вернулся через пять минут. Положил передо мной фотографию. На ней была изображена семья, в центре торчала кудлатая голова маленького Васьки. Этакий бесенок…
— Это бабушка.
Бабушка, маленькая и сухонькая, смотрела строго.
— А это папа. Ну что, не похож?
— Ну немножко, — согласилась я, чтобы не обижать его. Хотя, по-моему, совсем они не похожи, просто оба черноволосые, темноглазые.
— А это — мама.
Да, тут Васька прав. Мы действительно чем-то похожи с его мамой. Не сильно, но все же… Тип лица, разрез глаз и что-то еще — неуловимое. Васька выжидательно смотрел на меня. Он первый раз показывал мне свою маму.
Я сказала осторожно:
— Твоя мама скорее на Нину похожа, — и это была правда, — вожатую третьего отряда. Знаешь?
Васька крутанул пальцем у виска.
— У нее же глаза черные, а у мамы — синие. Как у тебя.
«И как у тебя», — мысленно добавила я.
— Я же не виноват, что на фотографии не видно, — внезапно обиженно сказал Васька, забирая снимок, — а рисовать, как Савушкин, я не умею.
Сказал и ушел. И весь день на меня не смотрел. Я чувствовала себя виноватой. Отношения у нас с ним совсем разладились. Он со мной даже не разговаривал. А что я сделала-то?!
Впрочем, Ваське было не легче. Он притих, вечно думал о чем-то или, наоборот, старался не думать, будто боролся с какими-то своими мыслями. А однажды подошел ко мне и, покусывая нижнюю губу, выдал:
— Маша, а ты уверена, что у тебя никогда ребенка не было?
Не знаю, как Васька, но я-то в своем уме и точно знаю, что детей у меня не было.
— Ты что надумал, Вась? — тоскливо спросила я.
— Ну, а вдруг ты моя мама, а сама об этом не знаешь? Ведь ее не нашли тогда под завалом, может, она… ты спаслась, только память потеряла?
Я ему попыталась объяснить, что так не могло быть, но он не стал слушать, крикнул:
— Ты не понимаешь! — И убежал. И опять замолчал.
Но я понимала, как же я его понимала! Но не могла же я в самом деле стать его мамой! Если бы у Васьки отца не было, я бы без разговоров взяла его себе, но…
Он мучился, я мучилась…
И тут к Ваське приехали. Я стояла на крыльце нашего корпуса и видела, как Васька бежит раскинув руки навстречу высокому мужчине в смешной, какой-то детской, панамке. Васька повис на нем, в шею вцепился и не слезает. А отец смеется, что-то говорит ему… И мне захотелось плакать. Конечно, кто я ему? Вожатая, которых у него было выше крыши! Зачем я Ваське, когда у него такой отец?
Васька пришел сияющий.
— Маша, а папа на два дня останется! Ему директор разрешил и ключ от гостиной уже дал. Маша, можно я с ним ночевать буду?
— Ну конечно, — отрешенно ответила я.
Я радовалась за Ваську, но не могла отделаться от чувства, будто у меня что-то отняли. Васька сел передо мной и Савушкиным на корточки (мы на полу отрядную газету рисовали) и затарахтел:
— Представляете, я думал, он в экспедиции, а он взял и приехал. А я в лагере! А он сразу ко мне! Ой, Маша, он мне такой красивый камень привез, говорит, что раскопки ведутся недалеко от моря и там этих камней завались! Они теперь в Грузию поедут.
Что-то я к Дадхо в гости захотела…
— Савушкин, а ты моего папу нарисуешь? Он согласился позировать. — Васька стрельнул на меня синими искрами глаз. — Я его портрет Маше подарю, чтобы она своего народного артиста забыла.
