Лев Квин - Семьдесят неизвестных
А если и впрямь сядешь, они: «Ура!» И сообщают тебе радостно, какой ты у них по счёту: третий там или пятнадцатый. Людям горе, а им игра.
Стал я озираться, нет ли где поблизости шестов или досок покрепче. Попробовать если подсунуть под колёса. Главное, дать им опору и с места машину стронуть.
— Эй, Слава! — кричу. — Где ты там?
А его нет. А его и след простыл. Вот тебе пожалуйста, думаю. Вот тебе и помощничек! Куда же он подевался? Ребятишек послать его поискать — и тех не видно. Никого!
Побрёл я через всю лужу к Леньке Сергееву. А он на сиденье устроился. Спит.
— Эй, Ленька! — трясу его за плечо. — Давай всё же попробуем выбраться. Ты мне подсоби, я — тебе. Ехать ведь надо.
А он мне:
— Нам, шофёрам, всё равно: спать или ехать. Спать даже лучше. — И на другой бок.
Ну, думаю, понятно, какого ты горяченького молочка хлебнул.
Что же всё-таки делать? Что делать?
И вдруг, смотрю, ребята опять по воде шлёпают. Сюда, ко мне. И больше их стало, раза в два. Доски тащат, палки, верёвки.
Неужели подсоблять будут? Сколько езжу через Николаевскую западню, никогда такого не бывало.
И чижик с ними — вот куда он исчезал.
Подошли, на меня смотрят, словно на чудо какое.
— Что уставились? — говорю. — Суйте быстрее всё ваше добро под колёса.
И пошла работа! Ребята ещё не раз за досками бегали, за камнями. И с каждым разом их становилось всё больше. Даже девчонки притащились. Совсем малыши — и те. Несут в своих ручонках камешек с воробья величиной. А я хожу и командую, что куда.
Один из них, рыжий такой, конопатый весь, курносый, глаза хитрые, как у шкодливого котёнка, спрашивает у меня:
— У вас, дядя, ордена есть?
— Ну, есть, — говорю, — Красного Знамени. За Старую Руссу. А тебе-то что?
— А то, что теперь вам, наверное, Героя дадут.
— Это за что такое? Что в западню вашу угодил?
— Сами знаете… — Улыбается хитренько и шмыг-шмыг своей конопатой пуговкой.
Что вы думаете, выбрались ведь мы всё-таки из Николаевской западни!
Из ямы выскочил, подъём на первой взял, — пока мы возились, глина хоть немного, а всё же подвяла. Выехали наверх — дорога получше пошла. Вздохнул свободней и посмотрел на чижика: через спущенное окно в дверце рубаху свою отжимает.
— Что ты там им про меня наплёл? Про ордена чего-то выспрашивали.
Смеётся:
— Ничего особенного. Сказал, что вы один миллион девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять километров наездили, а на двухмиллионном у них в селе застряли. Вот они и решили вас выручить, чтобы ровно два миллиона было.
Я тоже развеселился:
— Ну и выдумщик! Два миллиона! Только такие ребятки и поверят.
— Ничего не выдумщик. Вы сказали: тридцать три года за рулём. Я взял в среднем двести километров в день.
Стал и я считать. Да, верно! Ещё и больше двух миллионов. Скажи пожалуйста! Никогда я над этим не задумывался, а ведь вон сколько получается…
— Да, подфартило, — говорю. — Такая ребятня шкодливая, только пакостить и понимают, а тут взяли и помогли — чудеса!
— Ничего они не шкодливые, — почему-то полез он в бутылку. — Ребята как ребята. Даже хорошие ребята.
— Опять ты со мной споришь! Ну, поспорь, поспорь! Я ведь их, сорванцов, совсем не знаю.
— Во-во! Всё так про них… А то, что с ними тут летом, как школа кончится, никто заняться не желает, — у кого об этом голова болит? Вот они и выдумывают сами, что могут. А потом вы ругаетесь — шкодливые!
— Ох, гляжу, и умелец ты языком молоть! Тебе слово — ты десять поперёк. Вроде не я, а ты больше моего на свете прожил. Всё знаешь, всё понимаешь. Смех!
Ничего он на это мне не сказал. Обождал я немного, потом спрашиваю с подковыркой:
— Что скис? Вышли все твои козыри?
— Ничего не вышли.
— Давай, давай!
— Нет уж! Скажешь вам, а вы опять: помолчи, когда старший разговаривает. А я вам всё-таки докажу.
— Как, интересно?
— Увидите.
И всё — больше ни слова до самого дома…
В обед добрались мы до совхоза. Сгрузил я сено — и домой. И поверите — почти сутки спал.
Встал — и сразу собираться.
— Куда? — ворчит старуха. — Куда опять, неугомонный? Ведь выходной тебе дали.
— Выходной делу не помеха.
И в контору совхоза.
— Давай, — говорю, — Иван Викентьевич, мне чижика на обучение. Сделаю из него классного шофёра.
— А это что? — Он показывает мне моё заявление. — Твоя рука?
— Моя. И от заявления своего я не отказываюсь. Б. Кротова мне не надо, пусть его кто другой учит. А я того чижика обучать хочу, с которым за сеном ездил.
— Понравился?
— Добрый паренёк, хотя язычок длинноват и прихвастнуть не прочь, — ну, да нынче все они такие, молодые. А вообще ничего, будет человеком.
— Фамилия как?
— Вот фамилии не спросил, Иван Викентьевич… А звать Славой.
— Как же я его в приказ без фамилии, а, Михалыч?.. Ладно, встретишь — спроси. Потом мне скажешь.
И смеётся. Чего смеётся, спрашивается? Ну, пусть дал я промашку. Так с кем не бывает! Что же здесь смешного?
Стал искать чижика. Нигде не найду. Словно сквозь землю провалился. Потом дня через два только узнал: услали его куда-то с поручением.
А ещё сколько-то там дней прошло — опять лежал мой путь через Николаевскую западню. И опять дождь. Хоть небольшой, а всё-таки. Западня есть западня.
Еду потихоньку и удивляюсь — ни одной машины застрявшей не видно.
Везёт сегодня нашему брату!
И вдруг смотрю — чижик мой! Стоит среди ребят.
Торможу:
— Эй, Слава!
А ребятня обрадовалась, налетела.
— Седьмой, седьмой! — кричат. — Сейчас мы вам поможем, дядя.
— Не надо, — говорю, — мне помогать. Я не застрял. Сам, по доброй воле стал.
Тут чижик подходит:
— Здравствуйте.
— Я его, понимаешь, по всему совхозу ищу, а он здесь. Что тут делаешь?
— Да вот, попросил в райкоме комсомола, чтобы послали сюда на время.
— Зачем?
Он смотрит на меня с улыбочкой.
Я сразу тот наш спор, в машине, вспомнил, всё понял. Вон ведь он какой, чижик!
— Ну и что? — спрашиваю, хотя и так уж для меня ясно. — Получается?
— Да вроде. Мы тут три команды ребят организовали, соревнование между ними. Кто больше машин застрявших выручит. И ещё дорогу чиним. Шофёры нам помогают. Пустые обратно едут, щебёнку сюда подвозят.
— Вас понял, — говорю. — Три машины щебёнки считай за мной. А время будет — ещё подкину. Сверх плана.
— Спасибо. Ну, я побегу, надо ещё мне с третьей командой разобраться.
— А что там, в третьей, стряслось?
— Комбинаторы! — смеётся. — Охота им в соревновании победить, так они вот что придумали: роют ямы под водой, а как попадётся машина — они выручать. Один шофёр даже благодарность им написал.
— Уж не рыжий ли у них там заводила, конопатый такой, нос пуговкой?
— Точно, он, — удивляется. — А вы откуда знаете?
— Да так, считай, не зря всё-таки свои полста на белом свете прожил…
Он попрощался, пошёл, и тут я вспомнил.
— Слава! — кричу ему вслед. — Фамилия мне твоя нужна. Обучаться у меня будешь. Говори, как фамилия.
— Кротов, — кричит в ответ.
— Как?! Кротов?!
— Ага.
— Так ты же Слава, а он Борис.
— Не Борис, а Бронислав. Сокращённо — Слава.
И только теперь я понял, почему директор совхоза Иван Викентьевич надо мной смеялся.
Инструкцией не предусмотрено…
Этот день начался обилием света. Солнце было необыкновенно тёплым для конца ноября, и недавний, ещё не успевший почернеть снег быстро покрылся скользкой прозрачной корочкой, которая искрилась и радужно переливалась под яркими совсем по-весеннему лучами.
Девочки работали на ферме последний день. Они накормили свиней, сменили соломенную подстилку в клетках. Работа спорилась; животные слушались как никогда, и от этого, а может быть, оттого, что погода выдалась замечательная, песни не умолкали ни на минуту.
А потом, когда все дела были переделаны, они вышли к воротам, на солнышко, и, посматривая на дорогу, вилявшую между холмами, — по ней должны были прийти к ним на смену девочки из параллельного класса, — стали, хохоча, вспоминать, как две недели назад они неумёхами заявились сюда, на ферму; как боялись подойти к огромным, неповоротливым, как бегемоты, свиноматкам; как воевали с упрямым хряком Васькой, который никак не хотел выходить из своей клетки, а потом, выдворенный наконец общими усилиями с помощью палок, грозно скаля клыки, носился взад и вперёд словно угорелый и ни за что не давал загнать себя обратно. Только когда Света Добросердова, старшая их группы, со свойственной ей решимостью вспрыгнула на его круглую спину и так, верхом, как на лошади, проехалась по всему проходу, Васька вдруг покорился, стал смирным и, подчиняясь наезднику, тяжело протрусил в клетку.
