Елена Серебровская - Начало жизни
Хочется крикнуть: «Да! Конечно!» Но надо говорить точно, а не хвастаться.
— С одного раза трудно, — отвечает еле внятно Маша. — Понемногу я всё запомню. Папа говорит, что у меня память хорошая.
Лида разочарованно слушает этот разговор. Ну и подруга! Ни одной настоящей песни не знает. «Профессорская детишка».
* * *На улице шум: приехал новый профессор с двумя дочками. Он приехал на время, прочитает лекции о том, как варить разные сорта сыра, и уедет. Комиссар его специально разыскал в городе и согласился на его условия: пока профессор будет читать лекции, его жена и дочки две недели будут жить здесь на даче.
Профессора поселили на втором этаже в доме напротив того, где живет Маша. Профессор не похож на папу: одет франтовато, толстый, ногти длинные. Он держится так, будто торгует редким товаром. О нем говорят «знающий специалист». В первый же день вечером Маша нашла под его окном красиво пахнущую бумажку с картинкой и надписью «Земляничное мыло». Выбросили! Значит, для его дочек эта картинка ценности не имеет. Как приятно она пахнет! Маша прижимает к лицу обертку от мыла, вдыхает нежный запах и думает: «Когда буду большая и стану сама зарабатывать, всегда буду покупать земляничное мыло!». Дома мыло плохое, пахнет стиркой.
Интересно, что за новые девочки приехали? Одна таких лет, как Маша, другая — большая, лет двенадцати-тринадцати. Утром их долго не было видно — спали до полдня. После завтрака вышли и пошли гулять. Вокруг собралась орава.
Маша тоже идет в толпе ребят. Вышли за ограду. Увидев круглый холм, старшая девочка учительским тоном заявляет сестре:
— Это курган. Здесь были похоронены в старинное время воины в доспехах и украшениях. Наверно, там есть золотые вещи и оружие. Если раскопать, то можно разбогатеть.
Мальчишки слушают, затаив дыханье. Ого! Она знает интересные вещи! Однако очень фасонит. Колька, как бы невзначай, бросает рядом со старшей девочкой кусочек глины. Глина задевает ее сандалии, не причинив ей боли.
Маша обегает холм, чтобы посмотреть: не удобней ли было бы копать с другой стороны. Она не мечтает разбогатеть, Просто интересно узнать, закопаны там воины, или нет. Маша не умеет ждать, ей не терпится начать раскопки, хотя никто и не собирается заниматься этим. Пока она бегает, вокруг приезжих девочек подымается шум. Маша возвращается и видит: старшая девочка встала на пенек и ораторствует так, будто она здесь — самый старший начальник.
— Я никого не боюсь, я такая! Я командовать привыкла, так и знайте. Один раз я одной девчонке даже голову кувшином разбила за то, что она приставала. Кто будет слушаться, с теми и буду играть, а подчиняться никому не буду.
«Девчонке голову кувшином разбила, — соображает Маша. — Значит, злюка. Ишь ты, красуется на пеньке. Она командовать любит… Ну, пусть командует, только не мной. Я сама — не хуже бедной, но гордой княжны Джавахи. С такой я и водиться не буду. Лида не командует, по-товарищески держится, хотя и Комиссарова дочка. А эта просто воображает».
И Маша решительно говорит брату:
— Пойдем, Севка. Нам тут нечего делать.
К великому удивлению Маши, на следующий день она видит Лиду беспечно играющей с новенькими девчонками. Машу Лида не замечает, не зовет. Как же так! Неужели это потому, что Маша оскандалилась с песнями?
Почему-то делается грустно, так грустно, будто кто-то умер. Лида понравилась Маше: она правильно рассуждала там, на кладбище. И могила Замалтыка сблизила их. А теперь она с другими… Может, они знают эти новые песни?
Страдая от ревности, Маша уходит с Севой далеко отсюда, в тот глухой сад, куда новенькие приезжие и дороги не знают. Ну и не надо. Заберемся снова на ограду и будем путешествовать по ней, смотреть на бурлящую жизнь студенческого поселка. На высокой ограде хорошо и далеко видно, словно на красном кораблике, плывущем по зеленому морю.
Глава четырнадцатая
В центре поселка проходила короткая прямая улица. На одном ее конце в праздничные дни устраивалась арка, убранная кумачом и еловыми ветками. Против арки на маленькой площади стояла дощатая трибуна. Дальше на перекрестке, в центре улицы были вывешены доски с объявлениями и стенной газетой. В газете часто помешались смешные карикатуры и статейки о непорядках в общежитии и других местах. Конец этой улицы упирался в здание, в котором должен был открыться студенческий клуб. Эту улицу все почему-то любили и называли «Невским проспектом».
Пришла зима. Машины ботинки имели свойство то и дело рваться, и она чаще всего сидела дома. Но об открытии клуба говорили все, говорил папа, говорила даже няня. Уже прибили вывеску с надписью «Клуб имени товарища Буденного».
За день до открытия Маша узнала: билеты будут платные, по 10 копеек. Недавно появились новые советские деньги. Мама дала Маше рубль и велела принести сдачу. На денежке Маша прочитала: «Один рубль 1923 года равен одному миллиону рублей дензнаками, изъятыми из обращения, или ста рублям дензнаками 1922 года». Интересно!
Маша надела чистое платье и мазала гуталином старенькие ботинки, когда в квартиру вошел, вернее вбежал папа. Он был веселый, как мальчишка, и стал приставать к маме:
— Нюся, дай мне какую-нибудь мою грязную рубашку, похуже! Разве это грязная? Ну, видно, мне придется ее вымазать! — И к огромному удовольствию детей, он махнул рубашкой по полу в прихожей.
— «Огородные» брюки здесь? Отлично! Теперь — веревку. Ремень не пойдет, тут нужна обыкновенная веревка. И, наконец, где моя вылинявшая фетровая шляпа?
Мама открыла сундук и достала старую измятую шляпу. Она смеялась вместе с детьми и мужем, а он выпотрошил свой портфель, засунул туда все эти вещи и убежал. Никогда еще не был он таким веселым.
— Ну, иди, не опаздывай! — смеясь, сказала мама своей принаряженной дочке. — Иди, там и папу увидишь…
Маша вприпрыжку добежала до клуба, купила билет и поднялась на второй этаж по деревянной скрипучей лестнице. Всюду было полно народу — студентов, членов семей служащих и преподавателей. Первая комната была маленькой. На стенах ее висели яркие плакаты: Колчак, Деникин и Врангель, отброшенные сапогом красноармейца; о помощи голодающим в Поволжье — высохшее, худое существо подымает руку, моля о хлебе; плакат о борьбе против холеры и тифа, на котором микробы были изображены в виде зеленых запятых с человечьими рожицами. Еще был плакат, на котором крупными буквами был напечатан весь текст «Дубинушки». «Зайду завтра в библиотеку и спишу себе песню», — решила Маша.
Дверь в библиотеку вела отсюда, но сейчас заходить туда было некогда. Вторая дверь вела в зрительный зал, тоже увешанный плакатами. На деревянных некрашеных скамейках теснились зрители, мест нехватало. Впереди — сцена, завешанная синим занавесом из крашеной мешковины. Занавес то и дело колыхался — за ним двигались артисты.
Маша пробралась вперед и стала сбоку, но кто-то из отцовских знакомых подхватил ее и усадил у себя на коленях. Она не успела спросить, что будут представлять, как вдруг в зале стало темно, все зашикали друг на друга, и занавес тихо раздвинулся.
На сцене виднелась какая-то бедная комната с печкой, нарами, с маленьким окном. Оборванные, пьяные люди спорили друг с другом, рассуждали о том, как им плохо живется. И вдруг вошел папа — Маша даже пискнула от восторга — в тех самых, брюках, повязанных веревкой, в помятой фетровой шляпе. Его называли «бароном». «Какой же это барон! — удивлялась Маша. — Не знают они, не видели «Кота в сапогах», вот там барон или маркиз, тот одет по-баронски!» В первый момент она была разочарована бедностью отцовской фантазии. Даже не загримировался! Хоть усы бы длинные приклеил. Барон! А усы маленькие.
Она еще более удивилась, увидев комиссара… с лысиной и крестом на груди в Виде старца Луки. Стала догадываться, что тут всё нарочно, и бароном называют в насмешку. И Лука совсем не такой хороший, каким старается казаться, он хитрый. Но смотреть пьесу до конца у Маши нехватило терпения: было душно, жарко сидеть в зимнем пальто на чужих коленях, и после второго антракта она убежала домой.
