Альберт Лиханов - Музыка
Жужжали полосатые шмели, трепетали крыльями стрекозы, то повисая на месте, то срываясь стремительно куда — то вбок. Я обрывал тонкие сиреневые цветочки от клеверной головки и сосал сладкий сок, развалясь в траве. Мне было хорошо, пока взгляд мой не находил в бесконечном чёрножёлтом поле напряжённую,^ понурую лошадь и двух женщин. Я вскакивал, стремительно рвал кашку.
Когда корзина наполнилась и я подошёл к телеге, Васька уже вернулся и вбивал топором в землю какие — то палки.
— На нож, — сказал он мне, — срезай ветки подлиннее. Надо шалаш сделать. Им тут дня четыре ишачить. С утра до темени.
Тётки проходили мимо нас. Теперь они поменялись местами. И уже совсем вымотались. А прошли всего рядов пять — шесть в бесконечном поле.
— Двенадцать га! — сказал зло Васька. — Трактору бы тут на один день! — Он плюнул и яростно заколотил топором.
Васькина злость передалась мне. Срезая ветки, я с силой, зло, нажимал ножом, будто дрался с противником. Пот полз мне в глаза, но я даже не вытирал его, а только сдувал.
* * *Шалаш получился на славу! Васька напихал туда сена, кинул два одеяла с телеги.
Тётки за это время сделали ещё три хода вдоль поля.
Глядя на лошадь и женщин, медленно идущих перед нами, я вспомнил, как Васька рассказывал мне про кобылу, которая вот прямо так, на работе, сдохла. Тянула тоже плуг и вдруг упала. "Тут не только лошадь, — подумал я, — тут и человек упадёт".
Напротив нас тётки остановились.
— Васька! — крикнула Матвеевна. — Василий Иванович, водицы подтащи — ка!
Васька схватил ведро, исчез за кустами, а когда появился, через край ведра переплёскивалась вода. "Тут, значит, и ручей есть", — подумал я и подошёл вслед за Васькой к женщинам.
— Матвеевна, — сказал Васька, поднимая ведро, — вы отдохните, а мы с Кольчей попашем.
Я думал, Матвеевна скажет: "Ну куда вам!" — откажет просто — напросто, но она молча кивнула головой. Пот струился с неё ручьями, а худая посерела от натуги и большие глаза её, кажется, стали ещё больше.
Тётки попили и пошли к шалашу. Васька поил лошадь.
— Но, но, — ласково приговаривал он, то поднося ей ведро, то отнимая. — Не торопись, зайдёшься! Погоди, золотко! — Прямо как с человеком разговаривал.
Потом я вёл лошадь под уздцы, как показал мне Васька, а сам он держал плуг. Напившись и передохнув, лошадь шла веселее, бойко пофыркивала, и наш ряд получался ничем не хуже соседних. Мне не терпелось обернуться, поглядеть на Ваську, а ещё больше не терпелось попросить его дать попахать мне. Но лошадь шагала, и я должен был внимательно смотреть вперёд.
Наконец Васька пробасил: "Тпрр — ру!" — и лошадь послушно стала, натруженно дыша.
— Васька! — потребовал я. — Теперь моя очередь!
Он усмехнулся, недоверчиво поглядел на меня, но кивнул.
Я взялся за скользкие ручки плуга, Васька чмокнул, и лошадь двинулась.
Лошадь сама тащила плуг, а я должен был ровнять ряд, но это получалось легко.
— Налегай! — крикнул мне Васька. — Глубже паши!
Я послушно налёг, прошёл несколько метров и вдруг почувствовал, как налились тяжестью руки. Когда я вёл лошадь под уздцы, идти было легко по твёрдому полю, теперь же я шёл по паханой земле, ноги проваливались и деревенели. Пот застлал мне глаза, я уже не наваливался, чтобы борозда выходила глубже, я просто держался за плуг, а лошадь и Васька, и эта железная штуковина с острым ножом тащили меня за собой, как на прицепе.
— Ну вот, — сказал Васька, останавливая коня.
Я с трудом разжал онемевшие руки и отшатнулся от плуга. В голове гулко стучала кровь, пот капал с подбородка. Я утёрся рукавом, едва дыша.
Мне было стыдно за свою немощь. Я думал, Васька меня обругает, но он неожиданно похвалил:
— Молодец, Кольча!
Мы поменялись местами и пошли дальше. Вась — кина похвала меня успокоила, приободрила. "Да нет, — подумал я, — не так уж плохо для первого раза. Если бы я всё время в деревне жил, выходило бы не хуже Васькиного".
Лошадь стала, тяжело поводя боками, женщины подошли к нам.
— Ну, мужики, — сказала, посмеиваясь, худая, — уважили, спасибо! А теперь идите.
— Макарыч — то тебе задаст, — сказала Матвеевна, глядя на Ваську.
— Ну его! — пробубнил Васька, утирая пот.
Матвеевна чмокнула на лошадь, та нехотя двинулась вперёд, а мы с Васькой пошли в деревню.
Дорога вела в гору, и понурая лошадь да две фигурки возле неё долго были видны нам.
Мы молча оборачивались, молча вглядывались в них и молча шли дальше…
* * *— Николка, — прервал молчание Васька, — батя — то не пишет, когда вернётся?
— Никак не отпускают, — ответил я.
— Отпустят! — вздохнул Васька. — Скоро всех солдат отпустят! — Он горько усмехнулся: — Наших вон всех отпустили.
— Как? — удивился я. — Уже всех?
Но как — то странно сказал это Васька.
— А у нас и возвращаться — то всего шестерым пришлось. Двое сразу в эмтээс подались. Один без ноги, милиционером работает. Дядю Терентия председателем выбрали. Да двое ещё бригадирят.
Я остановился.
— Шестеро? — спросил я испуганно. — А сколько же на войну уходило?
— Мужиков шестьдесят, — ответил Васька. — Это сразу, как войну объявили. Да потом ещё парней забирали, кто подрастал. Душ семьдесят.
Мы стояли на вершине холма и в последний раз обернулись на двух тёток и коня.
— Кабы хоть половина, — сказал задумчиво Васька. — Или мужиков двадцать вернулось…
Мы пошли торопливо, чуть не бегом.
— А вот ежели, — спросил, не глядя на меня, Васька, — отец бы твой не вернулся? Ну, погиб. А мать бы твоя нового отца привела?
— Как это — нового? — пожал я плечами. — Отец один, другого не бывает…
— Ну ладно, — перебил меня Васька, — снова бы замуж вышла! Не понимаешь, что ли? Чо бы ты делать стал? — Он говорил зло, раздражённо, и я удивился: что это с ним?
— Что делать, что делать? Не остался бы дома! Сбежал!
— Куда? — засмеялся Васька, будто это его касалось.
— В ремеслуху, например, — ответил я, — или в детдом. Соврал бы, что у меня никого нет.
— В детдом!
— Да ты чего ерунду — то мелешь? Ежели да кабы, то во рту росли грибы!
— Это я так, — сказал он, криво усмехаясь, — вообще…
Чтобы сократить путь, Васька свернул с дороги, и мы пошли тропой через густо заросшее поле. Васька наклонился на ходу, сорвал что — то, остановился. В руках у него был стручок. Он размял его и высыпал на ладонь жёлтые горошины.
— Переспел уже, — сказал Васька, — а убирать некому, — и отправил горошины в рот, аппетитно зачавкав.
— Горох, что ли? — спросил я и, обрадовавшись, начал рвать стручки.
— Ты это чо, ты чо?
— Горох рву! — ответил я удивлённо. — Не видишь?
— Нельзя же, дурень, — сказал Васька. — Горох колхозный, увидят — ещё засудить могут.
— Засудить! — усмехнулся я. — Как это — засудить?
— А так, — ответил Васька нерешительно, — за хищение колхозного имущества. — Что — то Васька сам в своих словах, по — моему, сомневался. — Ну да ладно, — сказал он, вздыхая, — только по одному карману наломаем, понял? По карману, не больше.
То ли давно мы не ели, то ли просто горох оказался вкусный, но за ушами у нас аж пищало.
— Стручки — то пустые подальше в сторону кидай, — сказал смущённо Васька, — а то увидят.
— Ну и увидят? — засмеялся я.
— Увидят — другие нарвут, — сказал Васька. — А если каждый по карману наломает, какой убыток, как думаешь?
Я пожал плечами, но пустые стручки стал бросать подальше от тропки.
— Меня до войны, — улыбаясь, сказал Васька, — знаешь, как отец ремнём выдрал! Вот так же надёргал я полную пазуху гороху, прибёг домой, на стол вывалил, — мол, глядите, добытчик, в дом гороху принёс. А отец снял ремень с гвоздя и так меня отходил! Пискун, говорит, ты голобрюхий, и откуда, говорит, в тебе кулак взялся! Я тогда — то не понял, что за кулак, уж потом, в школе, объяснили. Но как отец порол, помню. И как кулаком обозвал — тоже…
Васька улыбался, словно отцовская порка ему теперь удовольствием казалась. Потом сразу нахмурился. Мы стояли перед конторой.
— Айда! — позвал меня Васька к себе на работу. — Посидишь поглядишь.
Мы вошли в избу. Она была такой же, как Васькина. В одном углу сидел Макарыч, у окна стоял пустой стол, за него уселся Васька.
— Тебя за смертью посылать! — прогнусавил Макарыч. — Сводку обсчитать надо, в район передать, а тебя носит, лешак подери!
Васька промолчал, выразительно посмотрев на меня: мол, видишь.
— На столе бумаги, — велел Макарыч, — давай считай скорей, потом поговорим, при Терентии.
Васька тоскливо зашелестел бумагами, подвинул к себе счёты, начал громыхать костяшками. Макарыч скрипел ржавым, что ли, пером. Я оглядывал контору — ряд старых стульев, портрет и забавный телефон на стене, похожий на скворечник, только с ручкой.
