Ниссон Зелеранский - Мишка, Серёга и я

— Ах, Гарик, это так интересно! — воскликнула она зачарованно. — Ты мне должен все рассказать. Все, все, все!

Я вздохнул и грустно покачал головой.

— Ты будешь молчать? — спросил я.

— Честное комсомольское!

Я огляделся по сторонам и шепотом сказал:

— Меня преследует банда. Они пытались меня завербовать. Сама понимаешь, у них ничего не получилось. Теперь они меня ненавидят.

В эту минуту я действительно верил, что Марасан может меня убить. И вообще был счастлив.

Аня нахмурила брови и сразу сделалась такой красивой, что я охотно согласился бы умереть, лишь бы меня убили на ее глазах. Нет, лучше не убили, а тяжело ранили, чтобы я мог видеть, как она горюет.

— Надо немедленно сообщить в милицию, — серьезно сказала Аня.

— Зачем? Я привык сам справляться со своими неприятностями.

— Я не хочу, чтобы тебя убивали. Идем!

— Не торопись, — сказал я и замялся. Кажется, не следовало заходить так далеко. — Видишь ли, — добавил я осторожно, — пока это еще не совсем банда. Но у них есть все основания, чтобы стать бандой. Даже атаман есть. Я тебе его покажу. А пока они мелкие хулиганы. Как только начнут действовать наши патрули, мы их арестуем.

— Тебя до тех пор не убьют? — спросила Аня. — Впрочем, что за глупости мы говорим! Ведь это же Москва. Вокруг тебя комсомольцы, Вячеслав Андреевич, Геннадий Николаевич. Как же тебя могут убить?

Я подумал, что Аня абсолютно права. Действительно, я окружен людьми, перед которыми Марасан просто ничтожество и трус.

— Конечно, не могут. То есть, я постараюсь, чтоб не убили, — поправился я немедленно, почувствовав, что впадаю в другую крайность. — Я буду осторожен. Опасность, о которой знаешь, уже не страшна.

Мы еще долго гуляли с Аней. Как настоящие влюбленные, мы тоже сидели на скамейке, правда, довольно далеко друг от друга, и к нам тоже никто не подходил. Потом мы играли в снежки и катались по ледяным дорожкам. Я держал Аню за локти, а она оборачивалась и спрашивала:

— Тебе весело?

Я кивал и тоже спрашивал:

— А тебе?

— Очень, — шепотом отвечала Аня.

Был уже десятый час, когда Аня спохватилась, что в восемь обещала быть дома. Я проводил ее. Несколько минут мы постояли в ее парадном, отделенном от улицы тяжелыми, тугими дверьми. По сравнению с этим наш подъезд стал казаться мне убогим и каким-то дореволюционным. Мы стояли молча, потому что я опять не знал, о чем говорить.

Наконец Аня спросила:

— У тебя есть бумага и карандаш?

— Есть, — сказал я.

— Я тебе что-то напишу, но ты прочти, когда я скажу: «можно». Ладно?

— Ладно, — сказал я, усмехнувшись.

— Честное комсомольское?

— Честное комсомольское.

— Отвернись.

Потом Аня сунула мне сложенную бумажку и, взбежав на лестничную площадку, крикнула:

— Можно!

Я снисходительно покачал головой и развернул записку. «Если ты смотрел пьесу «Платон Кречет», то вот — ты похож на него. Ты мог бы меня сегодня поцеловать. Но не догадался».

У меня закружилась голова. Я робко шагнул к лестнице и позвал:

— Аня!

— Что тебе? — перегнувшись через перила, спросила Аня.

— Мы не попрощались, — мрачно сказал я.

— Простимся завтра. Сразу за два дня, — проговорила Аня. Ее каблучки часто застучали по лестнице.

Я вышел на улицу. Остановившись на ступеньках подъезда, я несколько раз глубоко вдохнул синий морозный воздух. Мне не хотелось уходить отсюда. Я сел на ступеньки, но тут же почувствовал, что умру, если еще секунду просижу без движения. Я вскочил и помчался по улице, обгоняя прохожих.

Мне было даже немного жаль этих людей. Идут в одиночку, вдвоем, втроем. Домой или в гости, веселые или грустные, хмурые или довольные. И никто из них не знает, что этот нескладный юноша, который пробежал мимо, поправляя на ходу зимнюю шапку с болтающимися ушами, что этот мальчишка — самый счастливый человек на свете.

Интересно, чем же я похож на Платона Кречета?

Часть третья

I

Самый короткий день в году был всего неделю назад. Темнело по-прежнему рано.

Заснеженный город заполнили елки. Их везли огромные грузовики, тащили на плечах запыхавшиеся мужчины, волочили по снегу возбужденные и счастливые мальчишки.

Большая, в разноцветных лампочках елка красовалась в витрине универмага. В магазинах поменьше стояли крошечные елки. Мы шли вдвоем — Мишка и я. Мы возвращались на почту.

Дело в том, что уже целую неделю все наши ребята после уроков становились государственными служащими.

Вот как это произошло.

На следующий день после того, как Геннадий Николаевич убежал из нашей квартиры, он как ни в чем не бывало явился в школу. Когда он вошел в класс и склонился нал журналом, Соломатин простодушно воскликнул:

— Глядите, а ведь остался!

Ребята очень развеселились.

Едва Геннадий Николаевич отворачивался к доске, в классе раздавались остроты по его адресу. В конце концов математика была сорвана. Вообще на уроках Геннадия Николаевича мы стали теперь вести себя так же плохо, как на уроках английского. Но Козлов никого не выгонял из класса и даже не кричал. Он делал вид, что ничего не замечает, и только как-то загнанно на нас поглядывал. Каждый день он приходил в школу с какими-нибудь предложениями. То звал нас на экскурсию, то предлагал туристский поход, по придумывал что-нибудь еще. Его поддерживали всего два-три человека (в том числе обязательно Мишка). Туристский поход проваливался вслед за экскурсией. На следующий день наш классный являлся с новой идеей.

Однажды на урок Геннадия Николаевича пришел директор. Он в последнее время не переставал хвалить Козлова. А наши ссоры объяснял тем, что мы еще не нашли общего языка.

Мы поняли, что Вячеславу Андреевичу наконец захотелось выяснить, будет ли вообще найден этот язык.

Директор весь урок просидел, не вмешиваясь и даже ничего не записывая. Правда, мы шумели меньше обычного.

После звонка Геннадий Николаевич сказал нам:

— Ребята, вот что я хотел предложить…

— Опять? — невинно спросил Серёга.

Классный сделал вид, что ничего не слышит.

— Сегодня мне очень поздно принесли газеты, — продолжал он. — Я разговорился с почтальоном… Оказывается, сейчас почта очень перегружена. Скоро Новый год. Я и подумал: а что, если мы поможем почте?

— Письма разносить? — ядовито спросила Ира.

— Вот именно, — осторожно подтвердил Геннадий Николаевич. — Письма, телеграммы, газеты. Можно организовать прием новогодних телеграмм на дому. По-моему, так и должны поступать настоящие хозяева района.

— Геннадий Николаевич, есть даже такая песенка, — в восторге сказал Серёга. — «Все доставит Харитоша, аккуратный почтальон».

— Деньги платить будут? — подмигнув нам, спросил Соломатин.

Вячеслав Андреевич по-прежнему не вмешивался, и мы немного осмелели.

— Мы согласны! — весело крикнули с задней парты. — Только пусть Вячеслав Андреевич нам разрешит уроки не делать. Вячеслав Андреевич, можно?

— Заткнитесь! — вскочив, крикнул Мишка. Вызывающе оглядев класс, он заявил: — Геннадий Николаевич, меня запишите.

— Запишите, этот на все согласен, — безмятежно сказала задняя парта.

— Деньги-то платить будут? — повторил Соломатин.

— Будут, — терпеливо ответил Геннадий Николаевич. — Я узнавал. Я даже думаю, что на эти деньги мы сможем съездить в Ленинград.

— Представляю, как я буду выглядеть с почтовой сумкой! — сказал Синицын и захохотал. — Мои приятели лопнули бы со смеху, если бы я пришел к ним в таком виде. «Вам заказное! Распишитесь в получении». Цирк!

Студя вскочила и театрально воскликнула:

— Какой ты все-таки хам, Синицын! А если у кого-нибудь из нас мама работает почтальоном? Что же, над ней смеяться надо?

Леня Ершов, тихий парень (его за большую голову прозвали головастиком, он сидел со Студей), вдруг покраснел и склонился над партой.

Никто из нас, за исключением Студи, не знал, что мать Ершова работает на почте.

— Ты, — крикнул Синицыну Серёга, — «принцесса цирка»! Заработаешь!

— А что я такого сказал? — нахально возразил Синицын. — Я согласен, что любой труд полезен. Может, Ершова у себя на Доске почета висит? Может, она быстрее всех ходит или по лестницам бегает?

Ершов неожиданно вскочил и, ни на кого не глядя, выбежал из класса.

Мы разом набросились на Синицына. Соломатин даже кричал:

— Геннадий Николаевич, разрешите, я ему по морде дам! Вы только отвернитесь на минутку. Пожалуйста!

— Геннадий Николаевич, — сердито сказал Борисов. — Меня запишите. А Синицын пусть катится ко всем чертям.

— Не, — заявил Серёга. — Вы нас с Синицыным тоже запишите. Он у меня, как миленький, сумку таскать будет.