Сильвия Труу - Месяц как взрослая
И в конце концов, если она, Силле, вообще что-нибудь значит для Индрека, говорила она себе, то пусть в одном доме с ним живут и ходят с ним разговаривать хоть двадцать Мерле. Отношение Индрека от этого не изменится, если он не какой-то безвольный флюгер. Если же она, Силле, для Индрека соседка, приятельница, товарищ по школе, ну, тогда… однажды появится кто-нибудь и тот, для кого она станет Джульеттой. Непременно, потому что для каждого, как говорят, на свете есть кто-то еще.
«Но кто скажет, что есть такой человек и для меня? — спросила она и тут же подумала, что у нее нет даже ни сестры, ни брата. — Может, я рождена на этот свет для одиночества? Вполне может быть. Бывают же такие люди».
Хотя сердце ее горело огнем, она усмехнулась: одиночка… это значит — исключительная. Чем человек исключительнее, тем труднее встретить ему подобного себе.
Силле отнесла сумку на кухню и стала выкладывать покупки на стол.
Вскоре вернулась взволнованная Мерле.
— Можешь себе представить: позвонили из редакции! Из редак-ции, редакции газеты. Просили передать Индреку Пармасу… этому самому нашему Индреку, что…
— Из редакции, Индреку? Кто звонил?
— Какой-то сотрудник из молодежной газеты. Мол, будьте добры, напишите записку товарищу Пармасу, если его сейчас нет дома, чтобы он сразу же пришел в редакцию. Он очень нужен сегодня.
«В редакцию?» Значит, после работы он ходит в редакцию!
Мерле сказала:
— У тебя такой вид, будто ты и в самом деле не знаешь, что Индрек и есть тот самый «У. Кареда», который написал о нашей бригаде.
— Кто? Индрек?
Брикет рыбного филе выпал из рук Силле и шлепнулся на пол.
— Кто сказал, что это он?
— Никто не сказал.
Мерле оказалась проворнее Силле и, опередив ее, подняла брикет.
— Никто не сказал, — повторила она. — Сама решила. Имре Лойк говорил, что для понимания жизни требуется алгебра. Уравнение с одним неизвестным я разрешила вмиг. Так что Икс, этот мистер Икс, или «У. Кареда», есть не кто иной, как Индрек. Яснее ясного: во-первых, ему позвонили из редакции, во-вторых, никто из посторонних, не фабричных, до появления этой заметки у нас в бригаде не появлялся, в-третьих, кто другой стал бы писать только о тебе? — Мерле рассмеялась. — Вот так! Ничего другого и знать не нужно. Но как он покраснел, чудило, когда я ему сказала о звонке из редакции, совсем как девчонка. Куда мне этот айсберг положить?
Силле взяла у Мерле брикет.
— Представь себе, он хочет быть журналистом, — пощелкала языком Мерле. — Из нашей школы станут выходить разного рода деятели. Подожди, у тебя рыба течет…
Она взяла пачку из рук Силле. Начала разворачивать ее над раковиной и продолжала:
— Ну а я в самом деле, без шуток, хотела бы остаться работать на фабрике. И немедля! Если бы это мне только удалось! Потому и хочу работать одна, чтобы у них было обо мне ясное мнение. Но об этом пока никому ни слова — молчок! Я верю только тебе, ты мне не конкурент, потому что тебе никто не позволит оставить школу…
— А тебе?
— Об этом в другой раз. Я сказала еще Индреку, только тебе и ему. Но другим — не сметь! Не то, если все бросятся, у меня ничего не выйдет. Так. Что мы теперь будем делать с этой рыбой? Пожарим или что?
32
Силле сидела у себя в комнате за столом: карандаш между пальцев, голова зажата руками. Не сводя глаз, смотрела на белый листок бумаги, который лежал перед ней.
Несколько дней тому назад Юта Пурье пригласила Силле к себе и попросила изготовить для свадебного стола Эндлы Курма гостевые карточки. Сама Юта Пурье собиралась рисовать большие веселые рисунки, которые будут развешаны на стенах свадебного зала. Говоря об этом, она подала Силле бумагу и сказала:
— Прошу! Это список гостей и кое-какие сведения о них. Тут краски и кисти, здесь резинка, бумага…
Силле попятилась.
— Вы что… не хотите? — Художница огорчилась. — Или нет времени? Я боюсь, что сама не смогу в срок управиться со всем.
— Разве я сумею? — засомневалась Силле. — Я никогда не имела с этим дела, и вообще… вдруг у меня не получится.
Юта Пурье ободряюще улыбнулась:
— А я верю, что вы справитесь. Бояться тут нечего. И терять тоже. Можно только победить.
Она сунула Силле в руки бумагу, кисти и краски. Когда Силле вышла от Юты Пурье, сердце у нее колотилось от радости: взрослый человек, художник, доверил ей, школьнице, свою работу.
И теперь она сидела над этой работой. Бумага была уже разрезана на карточки, которые смотрели на нее своими белыми, чистыми листочками. Что нарисовать на них?
«Что-нибудь юмористическое, если получится», — посоветовала ей художница.
А если у этого, стоящего первым в списке, пятидесятилетнего рыбака-спортсмена и завмага Антса Лу́нда нет чувства юмора? Нарисуешь, например, на его карточке удильщика, который вытащил из воды рыбину такую большую, что она оказалась в несколько раз больше самого рыбака, когда, может, в жизни этот самый Антс Лунд ловит только мелочь. Ведь он же примет рисунок за насмешку и вместо улыбки будет упрекать свою жену за то, что она разболтала о нем всему свету. И за свадебным столом окажется мрачная супружеская пара.
Силле продолжала читать список гостей и нашла там фамилию молодого человека восемнадцати лет. Столько, сколько Индреку.
Где сейчас Индрек? Поехал вместе с фабричными ребятами на состязание по ночному ориентированию? Наверное, поехал.
Силле вздохнула. Она надеялась, что вместе с Мерле в дом придет ясность в отношениях между ней, Силле, и Индреком. Но Мерле жила у нее уже четыре дня, и все оставалось по-прежнему.
Хотя нет, не совсем по-прежнему. Индрек теперь чаще останавливался возле их стола, спрашивал о работе или справлялся о том, что пишут Силле родители. Дома по вечерам из его квартиры доносилось насвистывание, а на лестнице слышался удивленный голос тетушки Метс: она спрашивала, разве Индрек нанялся дворником, что теперь по вечерам запирает входную дверь, а рано утром открывает.
Мерле вроде бы уже и не проявляла интереса к Индреку. По крайней мере, не говорила о нем больше.
Силле прислушалась к себе. Полного спокойствия не было. Это, конечно, из-за гостевых карточек! Получатся ли они такими, чтобы Юта Пурье осталась ими довольна? Попробуем!
Что же нарисовать на карточке этого восемнадцатилетнего молодого человека? Перед глазами встали силуэты Эндлы и ее суженого на берегу. Рядом два молодых человека. А почему бы и нет!
Хотя лучше нарисовать одинокую чайку над морем. Именно — одинокую чайку.
Вместе с идеей пришло спокойствие, которое все росло, пока не обернулось вдохновением. Как же здорово — думай, ищи, а потом радуйся, глядя, как рука переносит на бумагу твои идеи. Если бы всегда, всю жизнь выполнять такую работу!
Но вот карточка была готова, и восхищение улеглось. Такое происходило в последние годы с каждым ее рисунком. Еще не высохшие работы она видела такими, какими хотела их видеть. Когда же творческий пыл угасал, Силле смотрела на рисунок с разочарованием: «Ах, не получилось! Я просто ничего не умею. На следующий год запишусь в танцевальный кружок».
— Задается! — говорили ей в глаза участники изокружка и за глаза тоже.
Бесконечно терпеливый Пророк Муз хвалил ее и продолжал учить рисовать.
Но Силле считала: если человек не может рисовать так, чтобы у того, кто смотрит, становилось на душе приятно, чтобы у него появилась тоска по хорошему, красивому и совершенному, как, например, перед акварелями Рейбаса, картинами Ра́йди или графикой Юриса, то пусть и бумагу не марает. Пускай и дальше иллюстрирует школьную стенгазету. А ходить в изокружок? Что ж, человеку ведь нужно чем-то заниматься. Но пусть этот человек и не помышляет сравнивать свои поделки с произведениями Рейбаса и Райди. И к следующей осени пусть присмотрит себе новое занятие.
Так Силле решила.
Силле сидела за столиком, зажав губами кисточку. Первые четыре карточки она отложила в сторону с мыслью, что эти жалкие, детские рисуночки придется потом переделать. Перед ней была пятая карточка, которая должна была указать за столом место какой-то двадцатилетней девушке, студентке.
А солнце тем временем уже прошло свою третью четверть пути. Уже лучи его трепетали в листьях липы, на подоконнике и готовились заглянуть в комнату.
«Уже?! — удивилась Силле. — Скоро вечер, а сделано так мало».
За окном что-то зашуршало, затем показался целлофановый пакетик с клубникой, привязанный к рогульке. Пакетик никак не соскакивал с палки на подоконник. Его осторожно стряхивали.
Муж тетушки Тийны? Или сама тетушка Тийна? Вернулись с огорода… Или сынишка Метсов?
Силле сняла с бельевой палки пакетик и выглянула за окошко.
Индрек!
— Ты разве не на соревнованиях? Почему?
— Как почему? Маме сегодня первый раз разрешили прогулку во дворе.
